Семья Машбер - Дер Нистер

Взглянув на нее, Сроли повторил: — Тише… Здесь жена Мойше Машбера, Гителе. Тогда все ее увидели.

Да, это была она, одетая по-праздничному, в лучшей меховой шубе с широким собольим воротником, ниспадающим ниже плеч, и отороченными тем же мехом рукавами и подолом.

Гителе вошла тихо, чуть слышно отворив дверь, и глазам ее предстала горячая сцена, происходившая между чужими мужчинами.

Зачем она пришла? По делу.

Она?

Да, как это ни странно: она, женщина, которая никогда в дела мужа не вмешивалась, которую никто не уполномочивал на посещение этого дома и уполномочить не мог, теперь пришла переговорить с Яковом-Иосей по делу, за которое и более смелые женщины берутся очень редко.

Нужно, однако, заметить, что Гителе решилась на визит к Якову-Иосе не от чрезмерного мужества, как это бывает с человеком во время пожара, когда силы удваиваются и он тащит огромные тяжести… Нет, она напоминала человека, которому уже безразлично, каплет ли на голову вода или кипящая смола… В этом отношении она мало отличалась от своего мужа, который внешне выглядит самим собой, а на деле мог бы давно переменить имя…

Она была молчалива и выглядела угнетенной. Часто на глазах у нее показывалась слеза, остывшая, чужая, как бы не ей принадлежащая, самопроизвольная и нежданная.

Гителе, будучи набожной, как и все женщины ее круга, после смерти дочери стала еще набожнее. Нет, не просто набожнее: она словно отошла от мира сего, который стал ей безразличен…

В последнее время она редко появлялась в столовой. Перестала чувствоваться ее рука в хозяйстве, которое она целиком передоверила старшей прислуге, назначив ее единственной распорядительницей по части закупок и прочих дел, неизбежных во всяком доме.

Большую часть времени Гителе проводила у себя в комнате, не выпуская Пятикнижие в переложении на идиш из рук даже в будни…

Она пробегала глазами несколько строк, задумывалась и начинала истолковывать прочитанное.

«…И когда израильтяне будут идти в изгнание по указу Навузардана… и пойдут по дороге, праматерь Рахиль восстанет из гроба и будет молиться Богу, и Бог услышит ее молитву…» Гителе представляла себе евреев, гонимых, закованных в кандалы… Вот они проходят мимо гробницы Рахили, задерживаются и не хотят отходить, пока она не выйдет и не начнет молить за них Бога.

Она представляла себе праматерь Рахиль, идущую то впереди гонимых, то позади них. И всегда руки у нее были подняты, и сама Рахиль тянулась вслед за руками, поднимаясь высоко-высоко, до самого поднебесья, и слышался ее голос — она оплакивала детей своих…

После дневного чтения Гителе по ночам видела сны: к ней являлась умершая дочь, и Гителе спрашивала, каково ей там. Нехамка не жаловалась, не плакала, но как преданная дочь, крепко привязанная к дому, каждый раз наказывала матери: «Мама, присмотри за отцом, и его, кажется, гонят…» Гителе просыпалась в испуге, чувствуя, что муж на другой кровати тоже не спит по ночам, она слышала, как он разговаривал сам с собой или стонал: «Ой, мама…»

И так уже много раз, а однажды ночью, в темноте, он рассказал ей о том, что по совету зятя посетил Якова-Иосю, рассказал, как он пришел в его дом, как его приняли, чего Яков-Иося от него потребовал; рассказал и о том, что не смог ничего добиться.

И вот тогда, услыхав это, Гителе уже больше не спала, еле дождалась утра, потом подождала, пока все встанут, поедят, напьются чаю и разойдутся по делам. Затем она пошла к себе в комнату, переоделась во все самое лучшее и, никому ничего не говоря, отправилась в город к Якову-Иосе.

Она пришла не вовремя, сразу после бурной сцены, произошедшей в столовой; Яков-Иося был взбудоражен от собственных криков и от издевательских ответов Сроли, который не желал оставаться в долгу.

Было бы вполне естественно, если бы Яков-Иося, увидав жену Мойше Машбера, чье положение минуту назад так горячо обсуждалось, не позволил бы ей подойти ближе, не захотел бы видеть ее, встретил бы неуважительно и даже прогнал бы ее, как прогонял Сроли.

Этого, однако, не случилось. Удивительно, но все произошло совсем иначе. Услыхав крик: «Тише! Здесь жена Мойше Машбера…», Яков-Иося не только не выгнал Гителе, но сразу затих и, как если бы назвали имя чрезвычайно важного посетителя, которого нужно встретить и принять с особыми почестями, посмотрел на Гителе с непонятным уважением.

Что же касается Гителе, то и с ней произошло нечто необыкновенное: вместо того чтобы растеряться, она почувствовала прилив необъяснимой смелости, словно оступилась, а затем легко поднялась, легко отряхнула пыль, едва коснувшуюся ее одежд…

Ей пришлось сделать добрых несколько шагов от порога огромной столовой до стола, за которым сидел Яков-Иося… И все же Гителе чувствовала себя неплохо, не испытывая стеснения и не робея под взглядами чужих мужчин, встретивших ее и следивших за ее движениями… Она их почти не замечала, а когда подошла ближе к Якову-Иосе, то, прежде чем он успел сделать почтительную мину и пригласил ее сесть, опередила его, отказалась от стула и сразу заговорила, и речь ее лилась легко и плавно.

Гителе сказала: пусть Яков-Иося не удивляется, что она, женщина, никогда не имевшая отношения к коммерческим делам, взялась представлять интересы мужа, который не давал ей на это полномочий. Напротив, если бы он узнал, что она без его ведома пришла сюда, он бы этого не одобрил и очень бы огорчился.

— Пусть вас не удивляет и то, что, решившись на такой шаг, я не прошу вас о беседе с глазу на глаз, без посторонних, от которых подобные дела следует держать в секрете…

Скажу откровенно: для моего мужа наступил последний час, канун Судного дня, на чашу весов положены его жизнь и благополучие — туда или сюда, — либо погиб, либо помилован… В такое время, когда, как говорится, пора действовать, приходится позабыть про неловкость и стыд; тогда и скалка ножом режет, и немой говорить начинает, как начинаю говорить и я, ведь до сих пор я об этом ни слова сказать не могла…

Признаюсь, что я пришла спасать мужа; если я его не спасу, он погорит и выскочит из огня в одной рубахе… Мне нечего стесняться, в беду попадали многие — иной раз заслуженно, иной раз нет. Мой муж, полагаю, принадлежит к числу последних. Вы, вероятно, подумаете, что несчастье постигло его потому, что он нечестно торговал или жил не по средствам… Нет, да будет вам известно: я супруга Мойше Машбера и на этом свете, и на том, здесь — перед людьми, а там — перед Господом Богом, и если через сто двадцать лет у меня потребуют ответа, то я — свидетельница — со всей честностью истинной дочери еврейского народа скажу: нет, это не тот случай! Мой муж, Мойше Машбер, в карты, упаси Бог, не играл, денег не транжирил, жил на свой заработок. Но стряслась беда, в которой он не повинен, и стыдиться ему не придется.

Напротив, я считаю, что муж мой заслужил, чтобы его поддержали и не подступали с ножом к горлу… Думаю, со мной согласятся все, кто знал его на протяжении долгих лет, все, кто ему давал заработать и кому обеспечивал заработок он, — в первую очередь вы, реб Яков-Иося, и к вам я пришла с просьбой.

Ничего, — продолжала она, — вам от этого вреда не будет, даже наоборот: ваша поддержка, которая сейчас необходима Мойше Машберу, вам же послужит на пользу. Пройдет время, положение улучшится, и вы получите обратно свои деньги, а вдобавок большую благодарность и все причитающиеся деловые проценты. И менее крупные кредиторы с меньшими капиталами тоже не пойдут на дно. Но главное — возродится доброе имя, воспрянет человек, который — все это знают, и сам Бог свидетель — никогда чужими деньгами не пользовался и не строил собственного благополучия на нечистые заработки…

Я говорю по совести, как если бы перед самим Богом ответ держала. И хочу напомнить, что мой муж, Мойше Машбер, принадлежит к честным людям: мошенничества он от своих предков не унаследовал, его натуре чуждо все, что хоть сколько-нибудь напоминает о дурной мысли, о желании причинить другому человеку вред… Упаси Бог меня и всех моих близких…

Эту речь Гителе произнесла, стоя перед Яковом-Иосей в своем меховом пальто с широким отложным воротником, и держала себя так, как если бы издавна привыкла к подобного рода тирадам, которые даются ей легко, без всякого напряжения и изливаются совершенно свободно…

Удивительно, что и Яков-Иося спокойно выслушал ее, словно речь не шла о человеке, чье поведение так возмутило его. Он ни разу не вскочил с места, не попытался выгнать Гителе из своего дома, как прежде хотел выгнать Сроли, и крикнуть лакею Шепслу: «Позови сюда… позови…» — как он это сделал по отношению к Сроли…

Удивительно, но это так… Яков-Иося слушал речи Гителе, потупив глаза, как полагается поступать набожному человеку, которому запрещено смотреть на чужую женщину; однако ее соболий воротник, отороченные рукава и даже подол ее шубки были ему видны…