Семья Машбер - Дер Нистер

IV

Злостный банкрот

Как только стало известно о банкротстве Мойше Машбера, как только разошлись слухи о сценах, разыгравшихся в его доме, когда бедняки заимодавцы набросились на вещи и принялись хватать все, что попадалось под руку, а потом были остановлены появлением представителя суда вместе со Сроли Голом, которого чиновник назвал хозяином имущества, ранее принадлежавшего Мойше Машберу, — как только в городе обо всем этом узнали, в доме Якова-Иоси Эйльбиртона состоялось совещание: сначала с адвокатом, защищавшим его интересы каждый раз, когда дело доходило до суда, а затем с кредиторами. После долгих разговоров было принято решение, один из пунктов которого был тут же приведен в исполнение: мигнули кому следует, и вскоре полиция забрала Сроли Гола и доставила его к следователю, который желал узнать, во-первых, кто он такой, откуда попал в здешние края и, во-вторых, откуда у него деньги.

Стоя перед следователем без шапки, как полагается, Сроли сперва хотел отделаться шуткой, точно он беседовал с кем-нибудь из домашних:

«Деньги?.. Откуда?.. Из церкви… Ограбил Киевскую или Почаевскую лавру…» Однако вскоре Сроли понял, что здесь не место для шуток, и стал отвечать на заданные вопросы толково, правдиво и внятно, так что следователь, глядя на него опытным глазом, увидел, что люди, которые донесли на Сроли, не имели никаких оснований для подозрений, и уже после первого допроса был склонен его освободить.

Но он не торопился с освобождением, полагая, что, может быть, подследственный — человек слишком умный и намерен его обмануть и перехитрить, как это часто случается… Поэтому следователь задержал его и допросил во второй и в третий раз; он не ограничился допросом и с самого начала связался с тайными следственными органами тех мест, на которые ссылался Сроли, указывая, где он родился, — там свидетельскими показаниями могли подтвердить его слова. Сведения, полученные следователем, полностью совпали с показаниями Сроли, и его невиновность больше не вызывала сомнений, поэтому, согласно закону, не было никаких оснований его задерживать дольше.

Сроли освободили. Таким образом, одна из целей, преследуемых кредиторами Мойше Машбера, — получить доказательство того, что Сроли их обманул и совершил жульническую сделку, — не была достигнута. Зато другая цель — обвинить Мойше Машбера в том, что он поступил нечестно, назвав кредиторами подставных лиц, у которых он якобы одалживал деньги раньше, чем у других, и которых он на этом основании имел право удовлетворить в первую очередь, — оставалась в силе.

Доказать виновность Мойше Машбера не составляло труда; в качестве аргумента можно было привести хотя бы тот факт, что, как выяснилось, помимо дома, переписанного на имя Сроли Гола, Мойше Машбер переписал на чужие имена все свои предприятия: склад керосина и масла — на имя его зятя Янкла, контору — на имя второго зятя, Нохума Ленчера.

Фе! Это неслыханно! Не дать никому из посторонних ни малейшей возможности получить хотя бы ничтожную часть того, что эти люди внесли и потеряли!

Поступок Мойше Машбера обозлил всех, в особенности Якова-Иосю, который не мог оставить Мойше безнаказанным — хотя бы потому, что его махинации могут послужить примером для остальных… И наиболее видные, самые заинтересованные кредиторы снова мигнули кому следует и тут же добились желаемого: следователь, который допрашивал Сроли Гола, теперь допросил Мойше Машбера и получил все необходимые доводы и поводы, дающие право арестовать его на все время ведения следствия, пока все не выяснится на суде.

Когда речь зашла о немедленном аресте Мойше Машбера, все же нашлось последнее средство выручить его из беды: нужно было либо внести известную сумму в залог, либо представить видной в городе личности поручительство в том, что Мойше Машбер до суда не тронется с места и не удерет.

Такой человек нашелся, и Мойше Машбер остался пока на свободе… Это промежуточное время родные Мойше использовали на то, чтобы послать Ицика Зильбурга к возмущенным кредиторам и объяснить им, что действия Мойше Машбера, в которых кредиторы усматривают злостный умысел, на самом деле совершены из добрых побуждений: важно было не разрушить дело, когда все налетят, начнут спасаться, как на пожаре, и уничтожат все — себе же во вред. Мойше Машбер полагал, что дело лучше оставить в руках своих людей, с тем чтобы потом, когда колесо повернется в другую сторону и ему удастся получить то, что причитается с должников, он смог покрыть все долги.

Это и пытался втолковывать Ицик Зильбург, бегая от одного кредитора к другому.

— Нет, — отвечали кредиторы. — Кто станет верить Мойше Машберу после того, что он натворил? Если бы он в самом деле думал так, как говорит, он бы должен был сговориться со всеми заинтересованными людьми и откровенно рассказать им о своем положении. Тогда бы, наверное, его так не прижали и, возможно, отсрочили бы ему платежи, чтобы дать Мойше возможность справиться с трудностями и вернуться в прежнее состояние.

— Нет! — не соглашались кредиторы с предложением Ицика Зильбурга подождать. — Теперь уже поздно. Теперь Мойше Машберу придется либо платить наличными, либо предстать перед судом, а приговор ясен уже сейчас.

Ничего добиться не удалось, и, поскольку положение было таково, что заключить перемирие с кредиторами оказалось невозможным — они отказались даже от небольших процентов, — Мойше Машберу оставалось только дожидаться того, что было ему предначертано.

Приближались сроки судебного процесса. С тех пор как Мойше Машбер обанкротился, он не покидал дома и на улице не появлялся. А дома он, как мы уже говорили, вел себя очень странно: безмолвно шагал вдоль стен, словно был с ними связан узами родства…

Он редко с кем-либо говорил, а когда говорил, вдруг забывал, о чем идет речь, и, спохватившись, не помнил, на чем остановился. Он забывал, что нужно поесть, а когда ему об этом напоминали, ел, но иной раз кусок застревал у него в горле — непрожеванный и непроглоченный.

Часто его охватывала дрожь, как на холоде, или словно его неожиданно потянули за полу… Иной раз он быстро поворачивал голову направо и налево, как будто его сзади вдруг окликнули по имени…

Он ни с кем не разговаривал. И только изредка слышно бывало, что он говорит сам с собой — короткими, отрывистыми фразами, как с посторонним, который идет рядом и не желает отстать.

Все ему стали безразличны. И только однажды, уже незадолго до процесса, когда все надежды на то, что удастся уладить дела с кредиторами, иссякли, когда надежда, которую питали Мойше, его домашние, Ицик Зильбург, старавшийся так, будто речь шла о его собственном деле, — когда надежда на то, что кредиторы в конце концов одумаются и возьмут назад поданную жалобу, тоже исчезла, и Мойше Машбер чувствовал, что лезвие меча опускается на его шею, а помощи и совета ждать неоткуда, даже Гителе не находит слова утешения ни для своего мужа, ни для кого другого, как того требуется от жены и от матери, потому что она сама не знает, откуда черпать утешение, — вот тогда Мойше Машбер однажды велел позвать брата Лузи и передать ему, что он нездоров и хочет поговорить с ним о важном деле: пусть Лузи посетит его дом.

Лузи пришел, и, как только он вошел в дом, Мойше позвал его в гостиную, где никого не было, усадил его, сел сам и сказал:

— Знаешь, зачем я тебя позвал? Нет? Я хочу с тобой попрощаться… Ты, наверное, знаешь, что мне вскоре предстоит — процесс и приговор, который кое-кого порадует, а моих родных опечалит и даст повод поплакать.

Что касается самого Мойше, то он уже смирился и принял это как заслуженное… Их отец, царство ему небесное, как напомнил однажды Лузи, говорил, что не следует гнаться за богатством… И вот он, Мойше, погнался… Хотя, по правде говоря, он не был из числа тех, кто неистовствует, рвется к богатству, добивается его во что бы то ни стало. Но такова жизнь: чем бы человек ни занимался, ему хочется подняться выше, добыть больше. Так — в благодеяниях, так и в коммерции. А дело, которым занимался Мойше, подобно трясине: чем дальше, тем глубже вязнешь, думая, что поднимаешься… И конечно, ему больно от того, что он вынужден ходить с нечистыми руками и запятнанным лицом, знать, что он в неоплатных долгах, да еще в каких долгах!

Вначале он думал, что заслужил у Бога хотя бы того, что позор и боль зачтутся ему как искупительная жертва. Но теперь он видел, что это не так, люди считают, что позора недостаточно.

Родные Мойше Машбера, наверное, начнут жаловаться Лузи на то, что он, Мойше, опустился, отрекся от всего, ничего не делает, ни с кем не говорит, в то время как другие, попав в подобное положение, ищут совета, стараются вырваться из тисков. Да, он ничего этого не делает, потому что, по его мнению, речь идет уже не о том, чтобы улучшить положение — это вообще не удается, — но о том, что он не хочет сказать им главного: потеряно не только его доброе имя; он чувствует, что стоит на грани, один шаг — и он по ту сторону…