Избранное - Ласло Немет

Лайош сидел на краю скамьи, на месте Тери, там, где ушедшие подруги барыни оставили свободное место. Вино он никогда особо не любил, но сейчас все наливал и наливал себе. Ему было приятно, что вот он сидит один против этой огромной бутыли и пьет, как пьют самостоятельные, усатые мужики, когда им грудь терзает сердечная кручина. Это было совсем не то, что в Чертовой долине с тем, синемордым. Ладно, пускай он не мастеровой, пускай всего только поденщик, но мир еще увидит, ей-богу, на что способен этот поденщик. Ему хотелось забраться куда-нибудь повыше и потолковать с миром — с Миром, — рассказать, кто он такой, Лайош Ковач. Пошатываясь, он вошел в дом и, встав на четвереньки, влез по настилу на второй этаж. Звезды грустно следили сверху за веселящимися рабочими, бескровная луна выбирала место, где бы упасть без чувств. «Эх, господи всемогущий», — вздохнул тяжело Лайош и сел в проем будущей двери на будущую террасу, свесив ноги в Мироздание. Внизу что-то шуршало; он глянул вниз: за углом дома, прижавшись к стене, стояла женщина, подглядывая оттуда за рабочими. Несколько человек уже валялось возле стола; другие, держась еще на ногах, искали, где прилечь. Только Водал еще удерживал вокруг себя остатки разбитой армии. Даниель со стаканом в узловатых пальцах, хромой и пештский каменщик о чем-то спорили, наваливаясь друг на друга, Маришка же время от времени поднимала два пальца, так, она видела, делали в театре, и, сама захмелевшая, щелкала, глядя на Водала. Лайош вдруг понял, кто стоит внизу, словно сама ненависть, повязанная в бабий платок, и у него сердце стеснило от жалости к Маришке и вообще к миру. В субботу, на следующий день после «венца», хозяйка отказалась вообще выплачивать жалованье. Они с инженером все переписали и подсчитали, и вышло, что подрядчик взял у нее уже по меньшей мере на две тысячи пенге больше, чем вложил в дом; пока он полностью не отчитается за эти деньги, никаких выплат не будет, покупать новые материалы тоже можно лишь по особому разрешению. Рабочие еще не совсем пришли в себя от выпитого; серба подобрали утром в леске: сунув голову под куст, он яростно храпел и скреб во сне щетинистые щеки и волосатую грудь. Похмелье действовало на людей, как вода на порох: в поникших головах с трудом копилась такая нужная сейчас решительность. Рабочие стояли, привалившись к стене сарайчика, не зная, что теперь будет. Хозяйка на этот раз не писала письмо подрядчику, а на словах передала с Водалом свои аргументы: пускай рабочие тоже знают. Подрядчик, выслушав Водала, побагровел. «Деньги, наверно, кончились, вот и хотят все на других свалить. Ну ничего, она дождется, я в суд на нее подам за клевету. Вы все свидетели, как она меня оскорбила». Свидетели уныло смотрели в землю. «Так отчитайтесь перед ними, и все, господин подрядчик. Господа грызутся, а бедняки в накладе остаются», — подал голос пештский каменщик, который и на прошлом совете у костра возглавлял оппозицию. «Нас ведь вы, господин подрядчик, наняли», — мрачно сказал кто-то из поденщиков. Артель молчала; подрядчик, однако, видел, что и в нерешительности своей они сердиты больше на того, кто ближе. «Нельзя же вас на воскресенье без денег оставить. Пойду к поставщику, буду просить взаймы», — заявил он, поняв, что повернуть дело в свою пользу ему не удастся. «Только вернитесь, господин подрядчик, а то ведь мы к вечеру тоже будем в Сентэндре», — крикнул вдогонку серб.

Эти слова ли подействовали или подрядчик в самом деле отправился добывать деньги, но через полтора часа он был уже на месте. «Вы не представляете, — отдувался он, — что мне пришлось вытерпеть. Они меня и там оговорили, заказы не велели у меня принимать. Только все равно, не могу же я своих людей без денег отправить домой. Я и сам бедный человек, я знаю, что это такое — в субботу к жене явиться и сказать, мол, нету денег». В конце концов из его длинной речи выяснилось: поставщик дал ему взаймы сто пенге, и половину жалованья получат все. Рабочие, ворча, разбрелись по стройке, но, когда над расчетной тетрадью зазвенели серебряные монеты, они друг за другом потянулись к столу, а потом, почесав в затылках и ничего умного не придумав, сели на пыльные велосипеды и укатили.

Последним «причаститься» подошел Лайош. После «венца» он тоже чувствовал себя как сонная муха, хотя не по той причине, что другие. В истории с жалованьем его больше всего заботило, Водала ли пошлют к барыне и нужен ли будет новый гонец, если Водал, как в прошлую субботу, вернется ни с чем. Когда оказалось, что гонец не нужен, он ушел в дом, подальше от остальных, и мрачно сидел там на настеленном до половины черном полу. «А вы мастеровой или поденщик?» — спросила Тери, и красный жир на бледных ее губах выглядел словно лепесток розы. Нет, никогда не простит он крестной, что не отдала она его учиться какому-нибудь ремеслу. Что ему эти полхольда виноградника? Окапывай, подвязывай всю жизнь. А выучился бы он на мастера — сейчас продал бы виноградник и завел собственное дело. Сапожную мастерскую, например, или кондитерскую — такое что-нибудь, чтоб можно было с небольшими средствами начать. Как было бы здорово, если бы он ответил Тери: хочу я лавку где-нибудь здесь открыть, торговать мороженым. Вы бы ко мне не пошли в помощницы? К ее-то коже белый бы передник с наколкой, и на щеках у нее еще красивей играл бы легкий румянец, когда подавала бы клиентам мороженое с малиновым сиропом.

Так и сидел он, погрузившись в горькие думы, на черном полу, когда в дверной проем заскочил, озираясь и спотыкаясь о балки, мальчишка, сын сапожника, к которому Лайош намедни ходил чинить отваливающиеся подошвы, и шепотом сказал, что какая-то женщина ждет Лайоша тут неподалеку, на углу возле мастерской, и больше никому об этом не велела говорить. Лайош торопливо натянул пиджак и уже по дороге попытался разгладить ладонью воротник рубашки и вытереть носки башмаков о штанины. Мальчишка бежал чуть впереди и отвечал Лайошу на бегу. Да, молодая. Белокурая ли? Точно, белокурая. Красивая ли? Вроде красивая. Поскольку Лайош, несмотря на весь свой восторг, больше ничего не мог припомнить про Тери, ему пришлось еще раз повторить те же вопросы, и мальчишка все подтвердил еще более уверенно.

Но за углом ждала его не Тери, а Маришка. И, не говоря о том, что волосы у нее были никакие не белокурые, а черные, сейчас, уводя Лайоша подальше в переулок, она совсем не выглядела ни красивой, ни молодой. Нос у нее распух и покраснел от слез, измученное лицо потеряло свежесть и привлекательность. Темные ямы глаз, подбородок в желтых тенях, провалившиеся виски, щеки в горьких морщинах, вытянувшаяся шея — все дышало какой-то безнадежной отчужденностью. Лайошу даже не нужно было вспоминать вчерашнюю тень за углом дома, под его спущенными во вселенную ногами: тень эта стояла в выплаканных глазах Маришки, зловеще шипела в тусклом ее, усталом голосе. Хозяева вернулись из-за границы и тут же дали ей расчет. Жена садовника наговорила им что-то. Лайош не спросил, что могла она им такое наговорить; он стоял перед сестрой и смотрел на нее, словно не узнавая. После лучистого облика Тери, которая должна была ждать его здесь, на этом месте, так трудно было свыкнуться с новой бедой и с льющимся из нее мраком. Лайош сейчас способен был ощутить лишь, что жестоко, бесчеловечно обманут, и в нем не шевельнулось даже сочувствие к сестре, готовность взять ее за локоть, как она взяла его тогда, в переулке за Кооперативом. Маришка, к счастью, не заметила его бесчувственности. Темные ее глаза залиты были слезами, снова выступившими из-под набрякших век, а когда она нашла силы поднять взгляд на Лайоша, перед ней стоял лишь его размытый силуэт: не равнодушный и не сострадающий — просто брат.

«Ну, что скажешь, Лайи?» И из красных пятен на веках, на крыльях носа, около рта, из мнущих лицо подавленных рыданий сложилась та странная улыбка, которую Лайош много раз видел в деревне, в домах, где плакали бабы по покойнику. «Найдешь себе другое место, Мари», — ответил он этой улыбке, сообразив наконец взять сестру за локоть. Но сам почувствовал, что утешение его — пушинка, брошенная в пропасть, до дна которой может долететь лишь камень. «У меня тоже накопится немного денег… если не сразу место получишь», — бормотал он, инстинктивно отодвигаясь дальше от края пропасти. «Да разве в том дело…» — еле слышно сказала Маришка. Но, даже в тумане своего горя, мысленно приблизившись к тому страшному, грозному, «в чем» было дело, поняла: не было никакого смысла вызывать Лайоша вместо того, кто был ей нужен, — ведь брату «о том» она все равно сказать не сможет.

Другая прямо побежала бы к мужчине: видишь, вот что устроила мне твоя жена, теперь посмотрим, как ты за меня сумеешь постоять. Маришка же даже не хотела сама рассказать Водалу о случившемся. Каждой жилкой и мышцей, каждым нервом своим она жаждала знать, как откликнется, что скажет на это Водал, но поэтому и не смела ничего ему говорить: от него самого должно исходить спасение, помощь, а в чем эта помощь, она и сама не представляла. Вот и бросилась она со своей бедой к тому, кто был для нее семьей, родней. Но неуверенная эта рука на ее локте не принесла ей облегчения. Ведь это была всего-навсего рука Лайи, которому она когда-то, сама еще девочка, стирала белье и утирала нос. Теперь и глаза ее словно поняли, что не вовремя и не к месту тут лить слезы, они вдруг высохли, и из размытого силуэта вновь появился Лайош, беспомощный и неловкий со своими руками-лопатами, и боль раненой любви вдруг превратилась в боль материнскую. Слова брата насчет денег Маришка приняла как трогательный, наивный жест, каким дети пытаются утешить взрослых в большом горе; на жест этот и ответить надо было соответственно, показав, что серьезной помощи от него не ждут, но ведь и просто сочувствие тоже дорого стоит. «Господи, какие у тебя деньги, бедненький!.. Обойдусь я без твоих денег, я тоже отложила себе кое-что, семьдесят пенге у меня на книжке. Да ведь четыре года я уже у них; другая в этом возрасте сама себе хозяйка, нелегко привыкать где-то снова: я уж не девчонка. Спасибо тебе, Лайи, что готов помочь». И теперь она взяла его за руку.