Избранное - Ласло Немет

Он отрезал от сала ломтик и на пропитанном горячим жиром кусочке хлеба послал его Маришке. «Примите, Маришка, от рыцаря с сильно красивыми ногами». Все теперь смотрели на Маришку, которая шагнула за угощеньем в свет костра и откусывала хлеб, держа ладошку ковшичком под салом, чтоб жир не капнул на оборки на груди. «Пора, пожалуй, нам домой, Маришка», — сказал Водал, приревновав ее на миг ко множеству молодых глаз, устремленных на нее. «Ой, и верно», — встрепенулась та, сама немного возбужденная этими взглядами, и на прощанье кокетливо потрепала Лайоша по щеке. «Адью, братик», — сказала она, подражая своей барыне. Рабочие с завистью глядели в темноту, поглотившую ее и Водала. «Сам благочинный был до баб большой охотник», — пробормотал серб, потом вдруг взглянул на Лайоша и, сообразив, что сказал не то, тихонько исчез куда-то. «Так что вот так, правоверные, — нарушил Даниель неловкую тишину, — самое лучшее для вас помалкивать, а в субботу требовать свое. Мы работали? Работали! Жрать надо? Надо! Так отдайте нам наши деньги! Вот так, все вместе, хором, как по радио…»

Но Лайош этого уже не слышал. Те прозвучавшие невзначай слова заставили не только серба, но и его убраться подальше от костра. Он ушел к ельнику, на верхний край участка, и сел там на камень, повесив голову, тоскливо думая про незадачливую свою молодую жизнь. «Бедная Маришка», — пожаловался он луне, но белокурое чистое светило напомнило ему о барышне, служанке Хорватов. Зовут ее Тери, она из Шопронского комитата и говорит с небольшим немецким акцентом. Наверно, только в Пеште выучилась венгерскому. Лайош долго размышлял над этим. На крыше Даниелева домика появилась кошка, выгнула круто спину и мяукнула, словно решив принять участие в разговоре. Эх, домик садовника!.. Как плыл бы с ними под луной такой вот домик, окруженный цветочными клумбами!

Назавтра на возведенных стенах появился букет из красных бумажных цветов, а еще через день отпраздновали «венец». Враждующие стороны заключили по случаю праздника перемирие. Подрядчик и хозяйка стояли рядом у кирпичного очага и мирно, по-родственному беседовали. На угощение барыня не поскупилась: из пештского ресторана в двух больших медных кастрюлях принесен был гуляш с галушками. С угощением прибыл повар в высоком белом колпаке, он стоял у очага, помешивая красную от перца жирную массу, чтобы гуляш не пригорел. Возле стены сарайчика выстроились три оплетенные бутыли с вином; на ящике громоздилась посуда, в том числе взятые взаймы у Даниеля цветастые миски и толстые граненые стаканы. Барыня и Маришку спросила через Лайоша, не согласится ли та помочь им, раз ее хозяева уехали. Маришка принесла с собой длинный белый фартук и, повязав его, помогала повару разливать гуляш в миски. Тери была тоже тут; просовывая меж мужчинами худую белую руку и плечо, она ставила миску на стол, в то время как вторая ее рука с горячей жижей покачивалась над втянутой в плечи головой жертвы. Столом служили нетесаные доски, положенные на бочки и ящики; когда чьи-нибудь тяжелые локти грузно опускались на стол рядом с поданным гуляшом, миски на другом конце кренились и подпрыгивали на досках.

Лайош вызвался помочь сестре и тоже носил по две миски от очага к столу. Миски были наполнены до краев, земля на участке была неровная, и пальцы Лайоша то и дело окунались в красную жижу. «Э, я ведь холодец из копыт не заказывал!» — кричал ему хромой. «Ах, как же вы несете, Лайош!» — подскочила к нему Тери и отняла миски. Обнаженный, почти невесомый локоть ее на мгновенье лег на его руку. «Идите разливайте лучше вино», — толкнула она его, пробегая обратно, и Лайош покорно взял тяжелую пузатую бутыль. Хозяйка сидела во главе стола с двумя подругами, которые пришли посмотреть на рабочих, но сами тоже охотно крошили мягкий хлеб в цветастые Даниелевы миски с гуляшом. «Садитесь-ка, Маришка, угощайте лучше соседей», — сказала хозяйка, и Маришка с трудом втиснулась рядом с хромым. «Добавьте-ка мастеру галушек». Барыня показала Тери на серба. Тот в самом деле ел и никак не мог наесться. Густые усы его покрыты были красным жиром, двойной подбородок двигался без остановки, глаза ненасытно бегали по сторонам. Многих, однако, присутствие трех барынь смущало. «Спасибо, я уже сыт», — сказал хромой, отказываясь от добавки. Водал, тот вообще оставил в миске половину гуляша, а Маришка только ложку испачкала зря. Ей и запаха было вполне достаточно.

Когда все были обеспечены и едой, и питьем, барыня усадила за стол и Тери с Лайошем. «Надеюсь, эту тарелку, Лайош, не вы сюда несли?» — шутила Тери, погружая ложку в гуляш. «Покажите-ка ногти. Смотрите-ка, почти уже чистые», — и она двумя своими худыми пальцами приподняла красную Лайошеву лапу. Ела она очень аккуратно. Лишь кончики пальцев у нее были чуть-чуть огрубевшими от мытья посуды, а в остальном она вся была как настоящая дама из господ. Ложка вспархивала к ее губам узким кончиком, и словно легкий ветерок втягивал гуляш с ложки в рот. Она знала, что рабочие посматривают на нее поверх граненых стаканов, и, хотя за столом сидели люди из самых простых, с которыми она никогда не согласилась бы иметь ничего общего, все-таки взгляды их не могли ее не волновать: она, собственно, и до беседы с Лайошем снизошла, пожалуй, затем, чтоб те, кто подальше, могли наблюдать, как оживляется и хорошеет во время разговора ее лицо. «Это здесь все мастеровые или поденщики?» — спросила она Лайоша. «Есть и такие, и сякие, — ответил он. — Вон тот, который встает, — бетонщик». «Да?» — взглянула Терн на Водала. «Он вообще-то садовник на улице Агнеш». — «Он что, женатый?» — спросила Тери. «Женат». — «Жаль. Он здесь самый симпатичный… Ну а вы?» — «Я неженатый». — «Еще бы! Я спрашиваю, вы тоже мастеровой?»

К счастью, Водал в этот момент встал, и Лайошу можно было не отвечать. «А та женщина — она кто?» — спросила Тери, пока Водал от имени рабочих благодарил и за работу, и за угощение и сожалел, что сам хозяин в отъезде и не может праздновать вместе с ними. «Вот та? Вы разве не знаете? Это моя сестра», — гордо ответил Лайош. «Да? — с интересом посмотрела на него Тери. — Красивая женщина, я бы и не подумала, что она ваша сестра. Лицо у нее какое-то грустное. Вы тоже бываете грустным?» — поинтересовалась она с улыбкой, будто ей смешно было даже предположить, что человек с такими огромными руками может испытывать грусть. «…Так что от души благодарим присутствующую здесь уважаемую его супругу за доброту ко всем нам и просим, чтобы она и дальше относилась к нам так же хорошо», — без всякого ораторского пафоса, но с искренней теплотой в голосе закончил Водал свой тост. Громкая здравица вспугнула воробьев на деревьях. Даже серб что-то проревел с угрюмым видом: мол, черт с ней, пусть здравствует, коли вина дает. Хозяйка чокнулась с рабочими, по очереди подходившими к ней; на обратном пути они чокались и между собой. «Ваше здоровье, Маришка!» — протянул Водал над плечом хромого свой стакан, словно только сейчас ее заметил. Подругам барыни праздник явно уже наскучил. «Да-да, и людей не будем стеснять, пусть веселятся», — сказала хозяйка. Белый колпак повара исчез уже давно вместе с медными кастрюлями, теперь и дамы стали выбираться из-за стола. Тери возле сарая, присев, укладывала в корзину посуду. Лайош подошел помочь. «Вы уже домой?» — сказал он. «Приходится… А что? Вам разве жалко?» — спросила Тери, забавляясь про себя, что у Лайоша к ней могут быть какие-то чувства. «Сейчас только и начнется настоящее веселье…» — «Ах, что поделаешь», — шутливо-жалобным голосом ответила девушка, вешая корзину на локоть. «Может, помочь вам отнести корзину?» — предложил осмелевший от трех стаканов выпитого вина Лайош. «Избави бог: еще разобьете. Ступайте лучше веселитесь…» Лайош с тоской смотрел, как уплывало вниз по улице волшебное видение. Он даже не успел спросить, придет ли она сюда еще.

С уходом господ веселье в самом деле достигло полного накала. В общении меж пузатыми бутылями и кирпично-красными от перца глотками исчезла всякая церемонность. Губы и языки отяжелели от вина, но светлая жидкость не давала им отдохнуть: поблескивая в черных пещерах душ, она бродила там, щекотала, подмывала смеяться и кричать, даже когда пьющий отрывался на какое-то время от стакана. Бутыли перенесли уже на стол и наливали тут же, размашисто наклоняя их, хмелея от выплеснутого вина не меньше, чем от попавшего в рот. Те, кому не о чем было говорить, пьянели скорей других. Серб положил голову на стол, на локоть, и потихоньку сосал и сосал вино, наклоняя стакан к губам. Он вовсе ничего не говорил, лишь время от времени испускал из груди странный, низкий, печальный звук: э-э, о-о, ай-яй-яй, а-а, — не то отдуваясь, не то пытаясь таким способом проветрить какие-то глухие пустоты в своей душе. Мужик, которого звали мерином, облизывал жидкие усы, время от времени выпрямлялся, выбрасывая в воздух руку и — гей! — молодецки щелкал двумя пальцами, а потом снова увядал надолго. На том конце стола, где собрался народ почище, пытались развлекаться более осмысленно. Водал все уговаривал хромого спеть. Тому, однако, уже и голос плохо подчинялся, не только глаза. «Коль весна, пускай весна», — вопил он песню матяшфёльдского монтера, но так, что Маришка, хохоча, затыкала уши, а Даниель, который после ухода господ присоединился к застолью, лишь рукой на него махал: «Труба иерихонская все равно громче может». Стакан совсем утонул в его узловатых пальцах, он сумрачно глядел на Водала, который, тоже немного опьянев, повернулся к Маришке и что-то тихонько напевал ей. «У тебя, гляжу я, та же беда, что у меня, — сказал Даниель. — Из всех частей тела скорей всего жена состарилась».