Мозес - Константин Маркович Поповский

Однажды ему пришло в голову, что та же самая история происходила всякий раз, когда она выходила после ванны, благоухающая, завернутая в халат, готовая немедленно пресечь любые его попытки приблизиться к ней, не говоря уже о том, чтобы сдернуть с нее этот чертов халат или, по крайней мере, запустить под него руку, – во всяком случае, до той минуты, о наступлении которой знала только она. Это было похоже на какую-то игру, смысла которой он никак не мог уловить.

– Не трогай меня, пожалуйста, подожди, – говорила она, выставив перед собой руки, чтобы затем поскорее уплыть на кухню или на балкон, оберегая что-то такое, что он никак не мог взять в толк и о чем не мог, пожалуй, даже догадаться.

Прошло какое-то время, прежде чем она однажды не призналась ему:

– Наверное, это выглядит очень глупо, Дав, но после ванны мне всегда кажется, что я такая чистая, что меня может запачкать любое прикосновение.

– Ну, спасибо.

– Ой, только не обижайся, – сказала она, ставя между ними стул, который должен был служить препятствием, если бы вдруг в голову Давида пришла мысль до нее дотронуться. – Я хочу тебя, но это сильнее всякого хотенья. Это все равно как если бы ты вдруг стал ангелом. Понимаешь?

– Не уверен, – Давид, впрочем, не отказал себе в удовольствии представить это сомнительное превращение И все – благодаря куску мыла, шампуню и горячей воде.

Впрочем, если говорить серьезно, тут было над чем подумать, Мозес.

Стать ангелом перед тем, как упасть в тартарары – здесь мерещилась какая-то известная, но по-прежнему пугающая теологическая загадка, к тому же, как было нетрудно убедиться, поставленная с ног на голову.

Так, словно приходилось признать, что неверность заблудшего Денницы была испытана и подтверждена вовсе не тем, что он пал, не желая по какой-то нелепой причине принять и прославить божье творение, а как раз тем, что он остался тверд и непреклонен, предпочтя отстаивать понятный порядок вещей перед лицом пугающего и нелепого божественного беспорядка, который ведь и не думал никуда деваться. И в этом с ним с радостью согласилось бы подавляющее большинство людей, во все времена находящих себе убежище от хаоса в простых и понятных конструкциях разума, гарантирующего уверенность, постоянство и привычку.

Конечно, он мог привести в свое оправдание целую кучу доводов, этот ангел, у которого, видимо, не все было в порядке с чувством долга, зато все прекрасно обстояло с логикой, так что всякий, кто был с ним солидарен, мог бы подтвердить, что Истина была ничем иным, как этим разворачивающимся упорядоченным Космосом, в границах которого только и возможны были звук человеческой речи и рокот морского прибоя, пение жаворонка и песня свирели, шум леса и дождя, и еще многое и многое другое, тогда как хаос знал, по-видимому, только мычание, всхлипы, стоны, отдельные слова, которые вдруг срывались с языка, и еще гортанные выкрики и сладкое постанывание, прерывистое дыхание или молчание, которое, конечно, было громче любого крика, что не делало его ни более понятным, ни более объяснимым.

К тому же, неизбежность прикосновения, Мозес.

Неизбежность прикосновения, которое с означала неизбежную потерю чистоты, о чем, собственно говоря, упоминать было не всегда прилично.

Совершенно неприлично, сэр, особенно если учесть, что это еще никогда и никого не останавливало.

Никогда и никого, Мозес.

Как бы то ни было, но спустя какое-то время, возвращаясь всякий раз памятью к этому последнему месяцу, Мозес, как правило, вспоминал почему-то историю со стулом Исайи, и, вспоминая ее, он всякий раз сопровождал это каким-нибудь не слишком вразумительным замечанием вроде, например, того, что:

– Пожалуй, это все-таки было похоже на стул Исайи.

Или:

– Наверное, это, я думаю, имел в виду Исайя.

Или еще:

– Если бы у каждого был такой стул, как у Исайи, все, может быть, обернулось бы совсем иначе.

Само собой было ясно, что дело здесь, конечно, заключается совсем не в стуле Исайи, так что какие-либо ассоциации, если они вообще имели место, выглядели, пожалуй, крайне натянутыми и в высшей степени неубедительными. Мытье посуды и политые цветы оставались посудой и цветами, а стул Исайи – стулом Исайи. Однако стоило Мозесу вспомнить это давно ушедшее и почти забытое, о чем сам он пытался лишний раз не вспоминать, как перед его глазами начинал маячить этот легкий, изящный стул со слегка гнутыми ножками, который никак не вписывался в послевоенную Европу, со всеми ее рок-н-роллами, холодной войной, смертью Кеннеди, свободной любовью, спутниками, русскими танками в Будапеште и повальным увлечением спортом во всех его видах.

Вот именно, сэр.

Тот самый стул, с которым он появился в клинике несколько лет назад.

Изящный, венский стул с гнутыми ножками и спинкой, похожей на греческую арфу, изображение которой можно найти в любых альбомах, посвященных расписной греческой керамике, – стул, так мало гармонировавший с современной меблировкой клиники, что сразу же бросался в глаза всем, кто видел его впервые, так что они обыкновенно говорили при этом – «смотрите-ка какой стульчик» или «а что это тут стоит такое», или просто «какая прелесть» и даже пытались время от времени сесть на него со словами «смотри-ка, да он даже не скрипит, вот уж умели делать». Но те, кто знали кое-что про этот стул, смотрели на все эти попытки крайне неодобрительно и даже позволяли себе не слишком вежливые замечания в адрес тех, кто пытался осчастливить этот стул прикосновением своей задницы. Потому что, как-никак, а все-таки это был стул Исайи, и к нему стоило относиться со всем уважением, а не таращить глаза, как это делали невежды, которые видели его впервые и даже представить себе не могли, как им повезло, что он встретился на их жизненном пути.

Стул Исайи, Мозес.

Тот самый, который он обнаружил в дешевой забегаловке, куда зашел как-то, чтобы выпить чашечку утреннего кофе. Чашечка утреннего кофе, которая оказалось в результате пропуском на Небеса или чем-то в этом роде. Бывает, Мозес, что Небеса вдруг посылают нам откровения по части топографии, открывая – в какую сторону нам следует направить наши стопы, чтобы, в конечном счете, стать ближе и к самим этим Небесам и, возможно, даже к самим себе. И хотя на самом деле это случалось крайне редко, но раз случившись оно, во всяком случае, уже не вызывало никаких сомнений, как в реальности самого этого случившегося, так и в его смысле.

Так, видимо, было и в тот день, когда Небо привело Исайю на порог этого ничем не примечательного кафе, на оконных витринах которого был изображен изящный золотой петух, распушивший хвост и держащий в поднятой лапе веселенький зеленый флажок.

Он уже допивал свой остывший