Мозес - Константин Маркович Поповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Браво! – поддержал его Амос. – Наш революционер, наконец, добрался до трибуны.
– Амос, – покачал головой доктор.
– Молчу, – сказал Амос
– Можете говорить, что хотите, – продолжал Че. – Но вы не заставите меня пускать сопли над всякой антикварной дрянью и называть ее «искусством» или «шедевром», или еще каким-нибудь иностранным словом, которое специально придумали для того, чтобы втирать очки трудящимся. Поэтому когда я прохожу мимо какого-нибудь дурацкого музея, мне всегда хочется взять молот и раздолбать к чертовой матери все те чашечки, блюдечки, статуэтки и картинки, которые хранятся неизвестно для чего за его стенами.
– Вы так не любите искусство, Че? – спросил доктор Аппель.
– Я не люблю, когда мне пудрят мозги насчет того, что какой-то кусок камня или разрисованный кусок холста может иметь хоть какое-нибудь серьезное значение в чьей-то жизни. Когда какая-нибудь раскрашенная сучка говорит: посмотрите налево, перед вами то самое, ради чего вы сюда притащились, то мне хочется взять ее за волосы и спросить, знает ли она, сколько детей в мире умирает от голода, в то время когда она водит жирных толстосумов любоваться этими, с позволения сказать, произведениями искусства!
Он махнул перед собой сжатым кулаком и Фидель на его груди на мгновенье грозно нахмурился.
– Кто еще так считает? – спросил доктор, стараясь не смотреть на хмурящегося и подмигивающего Фиделя. – Боже мой. Неужели вы, Олаф, тоже разделяете точку зрения нашего Че, что все музеи следует поскорее сравнять с землей?
– Не совсем, – сказал Олаф, немного виновато. – Но когда я однажды был в Лувре, мне вдруг страшно захотелось помочиться на Джоконду. Это, конечно, не то же самое, что взять и разрушить целый музей, но, тем не менее, это желание мне кажется тоже можно назвать деструктивным, не правда ли, доктор? Тем более, – добавил он, – я чувствовал при этом скрытую поддержку окружающих.
– Неужели? И в чем же она выражалась, эта поддержка?
– В том, что я чувствовал – многие из присутствующих испытывают точно такое же желание, что и я, – сказал Олаф. – Взять и помочиться на Джоконду или на что-нибудь похожее. Можно сказать, что я читал это в их глазах.
– Браво, товарищ, – раздался из полумрака задних рядов голос Че.
– Вы мне об этом, кажется, ничего не говорили, – доктор какое-то время пристально смотрел на Олафа. Затем он повернулся к аудитории и сказал: – Хорошо. Кому еще из присутствующих хотелось… э– э помочится на какое-нибудь произведение искусств?
– Мне, например, не хотелось, – сказала Хильда.
– Пожалуй, мне тоже, – поддержал ее Амос.
– Потому что вы ханжи и лицемеры, – Олаф резко повернулся к Амосу. – Думаете, если вы скажите, что вам ничего такого никогда не хотелось, то так вам все и поверят. Все хотят чего-нибудь такого, только никто в этом не признается.
– Видит Бог, – Амос поднял вверх указательный палец. – Видит Бог и моя история болезни, что мне много чего хотелось в этой жизни такого, от чего моя мама сразу упала бы в обморок. Например, написать порнографический роман или бросить в вентилятор яйцо. Но чтобы мочиться на Джоконду? Да с какой стати, черт возьми?
– Вот именно, – сказал Хильда.
– С такой, – не сдавался Олаф. – Потому что общество – это только куча уродов, которые всегда хотят помочиться на Джоконду, но каждый боится начать первым. И ты здесь, между прочим, совсем не исключение.
– Я сам по себе, – Амос был тверд.
– Ну, конечно, – усмехнулся Олаф.
– Нам следовало бы, – вновь возник из сумрака Че, – поскорее сплотить свои ряды, чтобы доказать всему миру, что это аморально – любоваться какими-то старыми горшками, когда народ живет в нищете и невежестве.
– Отстань, – отмахнулся от него Олаф.
– Да здравствует Фидель, – сказал Че и вернулся на место.
– Между прочим, я тоже этого не понимаю, – произнес до того молчавший Габриэль. – Может, мне кто-нибудь объяснит, почему если какой-то придурок полчаса врет тебе с экрана телевизора о всеобщем благосостоянии, то считается, что он ничего плохого не сделал. А когда какой-нибудь бедолага хочет просто-напросто помочиться на кусок старого холста, с которого уже давно сыплется краска, то вызывают полицию, тащат его в отделение и не перестают повторять, что он враг всего святого?.. Как хотите, но я этого не понимаю.
– Вы задаете очень серьезный вопрос, – сказал доктор Аппель, глядя в сторону. – Не уверен, что многие из присутствующих готовы обсуждать сегодня то, что вы предлагаете. К тому же, если я не ошибаюсь, мы все-таки еще не закончили разговор о Филиппе Какавеке. Давайте-ка вернемся к нему снова, пока у нас есть еще немного времени. Нет возражений?
– Валяйте, – махнул рукой Амос.
– Мне кажется, господин Допельстоун хочет нам что-то сказать…Прошу вас, поднимайтесь ко мне.
– Не знаю, надо ли, – господин Допельстоун неуверенно топтался на месте. – Но если вы настаиваете, доктор, то я могу рассказать вам о том безобразии, которое произошло два года назад в Давосе. Я читал об этом в какой-то газете.
– А что там произошло? – спросила Хильда.
– Я же сказал – форменное безобразие, – сухо заметил Допельстоун, недолюбливавший Хильду.– Антиглобалисты распустили слух, что Филипп Какавека якобы прислал им телеграмму с выражением поддержки. Они тогда как с ума все посходили.
– И что же он прислал? – спросил Руссо.
– Он прислал два слова. Я могу вам процитировать, если хотите. Мир воняет, вот что он прислал им. По-моему, это просто хулиганство.
– Фу, – Хильда демонстративно прикрыла нос, как будто кто-то, в самом деле, испортил в помещении воздух.
– Во, дает, – воскликнул Руссо. – Мир воняет…
– На следующий день весь город был исписан этой глупостью, – продолжал Допельстоун. – Витрины, машины, тротуары, все, все, все. Полиция ничего не могла сделать. Они умудрились написать это даже на крыше местной кирхи.
– Черт возьми, – в голосе Амоса звучало неподдельное одобрение. – А ведь отлично сказано! Правда, доктор? Мир воняет! Мне, например, нравится!
– Мир воняет! – сказал Че и Фидель на его майке замигал обоими глазами. – Попал в самое яблочко!
– Мне нравится, – негромко засмеялся Иезекииль.
– Мы вставим это в Меморандум Осии, – наклонившись к Иезекиилю, сказал Амос.
– Тише, пожалуйста, – доктор вышел из-за кафедры и начал спускаться по ступенькам в аудиторию. – Давайте-ка, не все сразу. Пожалуйста, Амос. Что, по вашему мнению, хотел сказать Филипп Какавека этими довольно странными словами? Насколько помню – это, кажется, фрагмент сто пятьдесят первый, если я не ошибаюсь.
– Что он хотел сказать? – спросил Амос. – А что он хотел сказать? Я думаю, что он хотел сказать, что
