Мозес - Константин Маркович Поповский

Кто-то с уважением присвистнул.

– Ничего себе папа, – сказал Амос. – Вот это, я понимаю, помог.

– Еще бы, – Габриэль залился краской.

Задний ряд дружно зааплодировал.

– У него и при жизни-то был скверный характер, – продолжал он, ободренный вниманием окружающих. – А видно, после смерти он совсем испортился.

– Вы полагаете, что это дело рук вашего… э-э, батюшки?

– А чьих же еще? – спросил Габриэль. – Конечно его. Не матушкиных же.

Несколько мгновений в аудитории царило восхищенное молчание.

– Ну, хорошо, – сказал, наконец, доктор, еще не вполне освободившись от рассказа Габриэля. – Возможно, мы еще вернемся к случаю с Габриэлем позже. – Потом он поднял голову, посмотрел на аудиторию и спросил. – Кто-нибудь еще из присутствующих получил ответ на свои письма кроме Габриэля?

Аудитория подавленно молчала. Некоторые озирались, словно ожидали увидеть притаившуюся в тени фигуру батюшки Габриэля.

Наконец поднялась одинокая рука, принадлежавшая господину Допельстоуну.

– Прекрасно, – с облегчением вздохнул доктор Аппель. – Господин Допельстоун. Вы хотите сказать, что получили ответ на ваше письмо, не так ли?

– Не совсем, – ответил господин Допельстоун. – Я тоже получил на свое письмо устный ответ.

– Прекрасно. Нет, просто замечательно. И кому же вы писали?

– Вам, – немного стесняясь, сказал Допельстоун.

– Мне? – удивился Аппель – По правде сказать, я что-то не припоминаю. И о чем же вы мне писали?

– Я писал о том, что в нашем отделении творятся форменные безобразия, – Допельстоун вновь поднялся со своего места. – Форменные безобразия, господин доктор, если не сказать больше, – продолжал он, повышая голос и обводя аудиторию рукой, словно призывая стены в свидетели своих слов. – В прошлом году я своими глазами видел, как медсестра унесла из нашего туалета рулон туалетной бумаги, а потом положила его в свою сумочку, чтобы отнести вечером домой… А сантехник? Он оставил нас на два дня без горячей воды, потому что ему, видите ли, пришло в голову поменять в подвале трубы. Как будто этого было нельзя сделать заранее. Я уже не говорю о садовнике, который не может отличить флоксы от чабреца, а чабрец от трехцветного гибралтарчика, того самого, от которого у всех нас бывает в мае аллергия.

– Да, да, кажется, я припоминаю, – сказал доктор глядя в сторону.

– Это просто возмутительно, – продолжал Допельстоун. – Пусть это и было год назад. Впрочем, боюсь, что с тех пор мало что изменилось, господин доктор.

– Ну, что-нибудь, наверное, изменилось, – доктор по-прежнему смотрел куда-то в сторону двери. – Если не ошибаюсь, то я, действительно, ответил вам тогда устно. Глупо было бы, в самом деле, посылать вам письмо по почте, когда можно было ответить устно.

– А мне кажется, что это было бы совсем не глупо, – возразил Допельстоун, заметно волнуясь. – Ведь вы могли бы заметить, что я обратился к вам письменно, а значит и ответ рассчитывал получить в некотором смысле тоже письменный.

– Логично, – Иезекииль с сочувствием посмотрел на доктора.

– Потому что, – продолжал Допельстоун, – если, допустим, вы даете человеку взаймы пятьдесят шекелей, то, согласитесь, что было бы довольно странно, если бы вместо того, чтобы отдать вам их назад, он просто пошуршал перед вами стошекелевой бумажкой.

– Прошуршал, – повторил доктор. – Значит, вы считаете, что в ответ на ваше письмо я просто взял и прошуршал?

– У меня есть на это основания, – Допельстоун по-прежнему глядел в пол.

– Мне кажется, пора сделать перерыв, – сказал доктор Аппель, внезапно краснея – Через десять минут я жду вас всех обратно, – продолжал он, выходя из-за кафедры. – Что же касается вас, господин Допельстоун, то я обещаю, что сегодня же отвечу на ваше письмо. Письменно. Может быть, вы случайно помните, о чем еще было написано в вашем письме?

– У меня есть копия, – ответил Допельстоун.

61. Филипп Какавека. Фрагмент 58

«Жена Лота оглянулась и стала соляным столпом. Смысл рассказанного сомнений не вызывает: оглядка отдает тебя во власть прошлого, которое и манит, и сковывает тебя по рукам и ногам, превращая в пленника, не способного уже сделать ни одного шага. Прошлое, – несуществующее, пригрезившееся, – делает таким же несуществующим и меня, живущего.

Не следует ли тебе поэтому оглядываться не так, как это сделала лотова жена, а как-то иначе: как власть имущему? Не попробовать ли тебе властвовать над прошлым, а не бояться его колдовских чар? Не поучиться ли превращать его вчера в твое завтра? Да, разве и само оно ни просит тебя вернуть его самому себе, – этот призрак, уставший бродить по безводной пустыне небытия, жаждущий, наконец, обрести реальность?»

62. Стул Исайи

У нее была дурная привычка – прежде чем дать уложить себя в постель, попытаться привести в порядок все, что, как ей казалось, в этом нуждалось, – например, расстелить, как следует, кровать, чтобы простынка была похожа на безупречную поверхность ледяного катка, а подушки – без единой складочки – напоминали облака, опустившиеся прямо с небес, – разложить по полочкам в ванной кремы и шампуни, вымыть посуду, вынести мусор, привести в порядок стол, сложив в стопки книги и тетрадки, аккуратно развесить на спине стула снятое платье и ни в коем случае не забыть про цветы, которые, как правило, обязательно надо было полить именно тогда, когда Давид начинал изнывать от одиночества и желания.

Дурная манера, – так, по крайней мере, показалось сначала Давиду, который, в лучшем случае, ждал, когда она закончит этот бессмысленный и никому не нужный ритуал, а в худшем – должен был сам принимать в нем участие. Например, вынести и вытряхнуть на балконе коврик или срочно помыть грязную посуду, или выносить мусор, слыша все эти бесконечные «сейчас» или «еще немного», или «лучше бы сам помог», от которых хотелось ругаться или превратить весь этот чертов порядок вокруг в хаос, смахнув на пол посуду и выбросив во двор цветы, чтобы потом заняться с ней любовью прямо здесь, на кухонном столе или в прихожей, на сомнительной чистоты коврике для ног.

Однажды, в ответ на его слабое сопротивление, она сказала:

– Я не могу заниматься этим, пока не уверена, что у меня везде порядок.

Кажется, он спросил ее тогда:

– Зачем?

Она ответила:

– Чтобы потом все разрушить.

Было не похоже, чтобы она шутила. Во всяком случае, он помнил, что она ответила именно так.

Создать, чтобы потом разрушить.

Привести в негодность весь этот с таким трудом созданный порядок, не оставив от него камня на камне, ибо, собственно, в этом-то – как он начал понимать позже – и заключалось все дело.

Обрести равновесие, Мозес.

Обрести равновесие, прежде чем хаос унесет тебя с собой, потому что, в противном случае, он мог бы и не обратить на тебя внимания, навсегда оставив в лабиринте без права возвращения назад.

В конце концов, это называлось: разгребать чужие завалы, сэр. Разгребать чужие завалы, Мозес. Странное занятие, склонность к которому