Надежда - Елизавета Абаринова-Кожухова

— Ничего, ничего, все в порядке, — отвечал доктор на немой вопрос окружающих. — Обморок, обычное дело у наших молодых поэтов.

Это происшествие показалось Серапионычу довольно странным — за долгие годы знакомства он никогда не замечал за Покровским никаких серьезных недомоганий, не говоря уж о внезапных потерях сознания. Но так как Иван не подавал признаков жизни, доктор достал скляночку, отвинтил крышечку и поднес ее к носу пациента. Юноша открыл глаза, потом резко вскочил — на непривычного человека даже запах докторского эликсира нередко оказывал самое радикальное действие.

— Простите, я сам не понял, что со мною случилось, — виновато проговорил Иван Покровский. — Как будто весь мир сжался в одну точку, а потом передо мной поплыли какие-то видения, одно прекраснее другого, но какими они были, я теперь даже не могу вспомнить…

Доктор внимательно слушал, но, мельком оглядев остальных, заметил, что Хелена бледна, как мел, а выражение лица у профессора Кунгурцева как-то странно изменилось. Что выражало лицо Толи Веревкина доктор не увидел, так как в это время он склонился над диапроектором и старательно что-то там поправлял.

— А вы знаете, нечто похожее только что случилось и со мною, — не без некоторых колебаний призналась Хелена. — Нет-нет, мир в точку не сжимался, а вот видение было. Хотя и не столь прекрасное, как у вас, Ваня, но по-своему знаменательное. Словно я иду по дороге, и дорога раздваивается, а я продолжаю идти сразу по обоим. То есть по обеим.

— И куда они вели, обе эти дороги? — явно скрывая волнение, спросил Веревкин. При этом он продолжал возиться с аппаратурой.

— Увы, — вздохнула Хелена. — Видение исчезло так же быстро, как возникло.

— В таком случае я тоже должен признаться, что испытал какие-то странные ощущения, — сказал Кунгурцев. — Да нет, не то чтобы виденья, а скорее — предчувствия. Даже не понял, предчувствия чего — это длилось мгновение, не больше… Толя, — обратился он к студенту, — а ты как?

— Тоже ощущал, — нехотя буркнул Веревкин, не отрываясь от проектора.

— И что ощущал? — не отступался профессор.

— Не помню, — ответил Толя. А доктор подумал, что он просто по каким-то причинам не хочет распространяться о своих ощущениях.

— Странно, что бы это значило? — задалась вполне закономерным вопросом Хелена. — Неужто мы соприкоснулись с чем-то таким, что неподвластно современной науке?

— Думаю, что как раз наоборот, — возразил доктор. — Неподалеку от Кислоярска, в Островограде, имеется опытный реактор, на котором экспериментируют ученые-ядерщики. Может, это как-то взаимосвязано?

— Владлен Серапионыч, а сами-то вы что чувствовали? — вдруг спросила Хелена.

— Я? — глянул на нее доктор. — Я-то как раз ничего не чувствовал, и это весьма странно.

— А по-моему, ничего странного, — вновь вступил в беседу Иван Покровский. — Доктор бросился мне на помощь и если даже что-то и ощущал, то просто ничего не заметил. — С этими словами юный поэт осторожно поднялся с кресла и сделал несколько шагов вдоль сцены. — Извините, Дмитрий Степаныч, из-за меня вы прервали вашу увлекательную речь…

— Ну, какая там речь, — засмеялся Кунгурцев. — Настоящая речь будет вечером. А сейчас я просто хотел сказать, что не надо смотреть на историю, как на что-то мертвое, давно ушедшее. Наше прошлое продолжает жить рядом с нами и воздействовать на нас, хотя мы этого и не осознаем. Точнее, не хотим сознавать… — Кунгурцев проницательно глянул на Серапионыча. — У меня такое ощущение, любезнейший доктор, что вы со мною не вполне согласны?

Серапионыч снял пенсне, не спеша протер его платочком и водрузил на прежнее место:

— Я догадываюсь, Дмитрий Степаныч, к чему вы клоните. Согласен ли я с вами? Знаете, и да, и нет. Историческая память, самосознание — все это, конечно, очень хорошо, но… Как бы вам сказать? Хорошо в идеале, а действительность — она ох как далека от идеала.

— Что вы имеете в виду? — удивился Кунгурцев.

— К примеру, на основе археологических находок и документальных свидетельств некий ученый муж доказывает, что когда-то в прошлом — тысячу ли, пятьдесят лет назад — произошла большая несправедливость. Для него это исторический факт, не более. Но когда уже другие люди используют его выводы, чтобы, как им кажется, восстановить историческую справедливость, то это неизбежно приводит к новым несправедливостям, а то и настоящим бедам. Патриотизм — это очень хорошо, но отчего он так часто становится последним прибежищем негодяев?

— Ну, Владлен Серапионыч, по-моему, вы сильно сгущаете краски, — примирительно сказала Хелена. — Послушать вас, так все исторические исследования нужно свернуть, а учебники истории превратить в сухое перечисление имен и дат.

— А вот этого я не говорил, — несколько натянуто рассмеялся доктор. — Я другое хотел сказать. Вот у нас, у эскулапов, есть принцип: не навреди. Хотя, конечно, собственно к моей специальности это не очень относится… Да. И мне кажется, что он не менее актуален и для других профессий. И историков в том числе.

— Что ж, с этим трудно спорить… А что на данный счет думает наша молодежь? — Профессор обернулся к Ивану Покровскому и Толе Веревкину. Студенту явно не хотелось вступать в спор, но вызов был брошен, и уклоняться он не стал:

— История — это не только прошлое, но и настоящее, и будущее. Каждый из нас — творец истории, в том числе и сами историки. Но я считаю, что полезны лишь те истины, которые ведут к прогрессу. Общественному, научно-техническому — все равно какому.

— Смотря что понимать под прогрессом, — тихим голосом и не очень уверенно проговорил Иван Покровский. — Если железной рукой в светлое будущее, или как в Китае — миллион погибнет, зато остальные будут жить счастливо — то я против такого прогресса.

— Ну, я же не призываю к чему-то подобному, — возразил Толя Веревкин, — но если бы мы стали впадать в противоположную крайность, то до сих пор, извините, лаптями бы щи хлебали.

— Да, но как удержаться на среднем пути? — встрял Серапионыч. — Чтобы и щи съесть, и лаптей не замочить. А то начинаем всегда с благих намерений, а заканчиваем… В общем, известно чем.

— Владлен Серапионыч, а о чем вы, собственно, говорите? — вдруг спросил Кунгурцев.

Доктор чуть растерялся. Имел-то он в виду прежде всего события, которые должны были начаться несколько лет спустя — Нагорный Карабах, Сумгаит, Тбилиси, Таджикистан, Приднестровье и далее по списку, весьма длинному. Да и от Чаликовой, бывавшей во всех этих и многих других горячих точках, он немало слышал о таких страшных подробностях, которые даже не появлялись в газетах и на телевидении. Но говорить об этом Владлен Серапионыч не стал. Конечно, можно было бы еще раз сослаться на «вещий сон», но доктор понимал, что здесь, в отличие от «Овцы», такой номер никак не прошел бы.