Донал Грант - Джордж Макдональд

— И кто же это сказал?

— Дьявол.

— Значит, дьявол? Ну и что с того? Кто лучше него знает правду?

— Каждый из нас должен знать правду куда лучше него! И потом, мы же говорим не о том, что человек сделает или не сделает, а о том, что он должен и чего не должен делать.

— Тут вы, пожалуй, правы. Но ведь иногда долг настолько труден, что мы решаемся действовать лишь тогда, когда ясно видим нависшую над нами опасность.

— Что ж, может быть. Но в данном случае, ваша светлость, вы должны помнить, что опасности подвергается не только ваше телесное здоровье. Вместе с ним разрушается и ваша совесть, ваша нравственная природа.

— Знаю, знаю. Но меня, право, не за что винить! Ведь многие поступки я совершал под воздействием этих адских снадобий. Их творил не я, а опий, действующий в моём сознании и заставляющий меня видеть всё в ложном свете. Надеюсь, это учтётся, когда придёт время подводить итоги, если, конечно, все эти разговоры о Судном дне не досужий вымысел.

— Я уверен лишь в одном, — сказал Донал. — С вами обойдутся по справедливости. Возможно, сначала, когда вы и впрямь не ведали, что творите, вас действительно почти не за что было винить. Но потом, когда вы уже знали, что подвергаете себя опасности и толкаете себя на путь безудержных и безумных поступков, вы были ничуть не меньше виноваты, чем создатель Франкенштейна, который сотворил это дьявольское чудовище и выпустил его на свободу, прекрасно осознавая, что никак не сможет удержать его от зверства и насилия.

— А разве нельзя сказать то же самое о Боге, в Которого вы веруете?

— Простите, ваша светлость, но Бог, в Которого я верю, ни на минуту не утратил над нами Своей власти и не выпустил вселенную из Своих рук.

— Тогда почему же Он не исправит того, что здесь делается? Почему не расставит всё по своим местам? Почему мы должны делать это вместо Него?

— Однажды Он действительно расставит всё по своим местам; только боюсь, вашей светлости это может не понравиться. Иногда Он вынужден совершать довольно страшные вещи.

— Вынужден? И кто же Его вынуждает?

— Любовь, живущая в Нём и составляющая всё Его существо. Он просто не может позволять нам делать всё, что нам хочется, если при этом в нас гибнет то, ради чего Он сотворил и искупил нас.

Тут в Донале встрепенулся Божий Дух, и он заговорил горячо и страстно:

— Ваша светлость, если вы хотите, чтобы в вас снова проснулась благодарность Богу, если в ином мире вас дожидается хоть один любимый человек, если вы желаете хоть как — то искупить все совершённые вами грехи, если хотите, чтобы ваша душа вновь обрела невинность ребёнка, если вам хочется назвать Бога своим Отцом, если вы жаждете уснуть в покое и проснуться к новой жизни, умоляю вас: противостаньте дьяволу и откажитесь от этой страшной привычки, которая с каждым часом затягивает вас всё глубже и глубже! Я знаю, придётся очень тяжело. Я готов служить вам всеми своими силами, сидеть с вами день и ночь, отдавать вам всего себя. Я сделаю всё, что только могу, чтобы избавить вас от тех тягот и страданий, которые неизбежно принесёт с собой выздоровление. Чтобы вернуть вам жизнь, я не пожалею своей и сочту, что отдал её на доброе и благородное дело, которое более чем стоит того! Прошу вас, ваша светлость, решайтесь! Во имя Господа, примите решение идти к свободе! Тогда вы непременно узнаете, что значит обладать свободной волей, потому что ваша воля освободится, исполняя волю Божью несмотря на всё сопротивление ваших собственных желаний. Это будет славная победа, и она возведёт вас на гору, которую венчает сам престол Божий!

— Начну завтра, — слабо произнёс граф, и в глазах его промелькнуло странное выражение. — А сейчас прошу вас, оставьте меня. Мне необходимо уединение, чтобы укрепиться в своём решении. Придите ко мне завтра. Я устал и хочу немного отдохнуть. Пошлите ко мне Симмонса.

Донал прекрасно понимал, что не стоит слишком уж радоваться этому легковесному, отложенному на потом обещанию, но видел, что сейчас продолжить разговор уже не удастся. Он поднялся, поклонился и вышел.

Закрывая за собой дверь, он обернулся, повинуясь некоему необъяснимому внутреннему движению, и увидел, что граф склонился над столиком, стоявшим возле его кровати, и что — то налил себе в стакан из маленькой тёмной бутылочки. Граф поднял голову и, увидев, что Донал стоит у двери, как вкопанный, и не сводит с него глаз, бросил на него взгляд, исполненный почти дьявольской ненависти, поднёс стакан к губам, опрокинул его содержимое себе в рот и откинулся на подушки. От волнения Донал закрыл дверь не так тихо, как ему хотелось, и тут же услышал в свой адрес громкое проклятие. Он вздохнул, и внутри у него поднялось горькое ощущение неудачи. Спускаясь по лестнице, он вдруг почувствовал, что страшно устал и как никогда вымотался.

Есть натуры настолько пассивные, что им трудно переносить даже то, что рядом трудится кто — то другой. Люди, полные замыслов и стремлений, мешают им, вторгаясь в их тщательно огороженное пространство. Всё их существование подобно сонному пруду, вода в котором не всколыхнётся даже от залётного ветра чужой и далёкой деятельности. Лорд Морвен был вовсе не из таких. Его молодость была по — своему бурной. Но когда кипучие страсти юности понемногу улеглись, его всегдашнее потворство своим желаниям постепенно приобрело форму лености. Уже через несколько лет эта бесовская сила так крепко опутала его, что он, скатившись до самой настоящей нравственной трусости, безвольно лежал в её оковах, даже не пытаясь воспротивиться и сбросить их с души. После смерти жены всё стало только хуже. Единственная цель его жизни (если такое существование вообще можно назвать жизнью) заключалась лишь в том, чтобы жить так и только так, как хочется ему самому, не оглядываясь на Бога и не помышляя о том, как Он задумал и устроил его судьбу. Когда Донал впервые познакомился с этим уродливым нравственным явлением, оно показалось ему совершенно нечеловеческим и до странности необычным. Однако поразмыслив, он понял, что видит перед собой лишь более яркий и гротескный случай всеобщего человеческого недуга, настолько глубоко укоренённого в людской природе, что самый больной из нас вообще не видит в себе никакой болезни, приписывая все свои внутренние недомогания неудачному стечению внешних обстоятельств; а ведь даже сам этот отказ признать правду является одним из главных её симптомов. Мы цепляемся за что угодно, будь то усыпляющие или возбуждающие зелья, весёлая компания или честолюбивые амбиции, жадность или упорное стремление к знаниям, потворство собственным желаниям или высокое искусство, книги или религия, любовь или благотворительность, — только бы построить себе совсем иную жизнь, а не жить так, как предназначил нам Бог: в истине, послушании, смирении и самоотречении. Но спектакль этот тщетен, ибо во всём мире по — настоящему есть один лишь Бог, и без Него нас нет. И это не просто бряцанье метафизических кимвалов.

Всякий, кто стремится прожить без Бога, в конце концов узнаёт, что всю свою жизнь провёл среди пёстрых, но пустых декораций, сам будучи всего лишь призраком летучего сна. Не будь в нём дыхания живого Бога, дарующего ему жизнь и хранящего её, он давно бы растаял без следа в аморфном небытии людского тщеславия.

Лорд Морвен всё реже появлялся на улице и почти не выходил даже из своих комнат. Временами он набрасывался на чтение, но потом целыми днями вообще не открывал ни одной книги, погружаясь в размышления, в которых на самом деле не было ничего, отдалённо напоминающего живую мысль. Казалось, он совершенно позабыл о том, что доверил Доналу страшную тайну, тем самым дав тому власть помешать его честолюбивым замыслам. Он лелеял эти замыслы отчасти из отцовского чувства, отчасти из презрения к обществу, а отчасти — из желания хоть как — то загладить свою вину перед матерью своих детей.

Нравственно больной человек искупает свои прежние грехи новыми грехами, которые потом снова возопят к нему о таком же искуплении. Сейчас граф готов был пойти на что угодно, только бы вернуть своим сыновьям то положение в обществе, которого он сам лишил их в глазах закона, согрешив перед той, кого все вокруг считали его женой. Пусть старший сын женится на наследнице, и тогда он сам сделает его главой всего семейства, наделив его властью и достоинством; пожалуй, лишь одно это желание ещё хоть как — то связывало графа с реальностью. До самого Форга ему не было почти никакого дела, но совесть мучила его воспоминаниями о жестокости к матери своего наследника. А ведь бывало он мучил её так, что я даже не осмеливаюсь об этом писать. Его жестокость была порождена гордыней себялюбия и самообожания, неистовых бесов, злобнее и яростнее которых не найдёшь даже в жадном пламени Молоха. Охваченный их безудержным безумием, он не только оскорблял её горькими и несправедливыми словами, но и терзал её несчастное тело. Посмотрим, приговаривал он про себя, что она готова вынести ради него! Теперь же в страшных опийных видениях её мучения представали перед ним во всём своём ужасе и жуткими голосами вопияли о праведном возмездии.