Новый Мир ( № 6 2008) - Новый Мир Новый Мир

Здесь же — о том же: Дмитрий Данилов, “Свет погасшей звезды”.

Александр Проханов. “Господь заслал меня в этот мир как разведчика...” Беседовал Сергей Шаповал. — “Русский Журнал”, 2008, 18 марта <http://www.russ.ru>.

“Что касается книги [Льва] Данилкина [„Человек с яйцом”], то я считаю ее блистательной работой. Она аттестует меня в той же степени, в которой она аттестует самого Льва. <…> Поэтому эта книга была мне интересна прежде всего тем, в какой степени он меня не понял, а в какой степени мы с ним совпали. Чудесна в этой книге именно область совпадений. <…> Поэтому книга не вызвала во мне никакого ужаса, могу сказать с уверенностью: я не зафиксирован. Мне удалось выскользнуть из-под пяты Данилкина, я по-прежнему резвлюсь на свободе”.

“Для меня это одна из важнейших задач художника — наблюдать за собственным вхождением в смерть, пикированием в нее, освоением этой последней посадочной полосы, воспеванием ее. <…> Конечно, смерть страшна, особенно смерть в застенке от рук палача и вдалеке от любимых и близких. Такой смерти я боялся всегда. Смерть же как таковая вызывает у меня изумление. <…> Это нечто непонятное, таинственное — зачем? Это изумление, с одной стороны, побуждает к религиозным переживаниям, а с другой — оно проявляется постоянными слезами. Недавно я перечитывал „Иова”, там есть такая фраза: „К Богу слезит око мое”. Это слезное обращение к Богу связано с человеческим непониманием, человеческий масштаб слишком незначителен перед грандиозной вселенской тайной. Человек чувствует это несоответствие и испытывает изумление. Когда он смотрит на звезды, как Кант, он испытывает чувство восторга, а когда думает о смерти, он испытывает чувство слезного недоумения и печали — зачем?”

Григорий Ревзин. Непересказуемый. Умер Георгий Гачев. — “Коммерсантъ”, 2008, № 48, 25 марта <http://www.kommersant.ru>.

“Его работы невозможно пересказать, резюмировать, перевести в состояние философской школы, у него нет учеников, на него редко ссылаются. <…> Почему человек, энциклопедически осведомленный в самых разных областях знания от краеведения до квантовой физики, не дает себе труда излагать свои мысли сколько-нибудь строго и системно, вернее даже наоборот, страстно трудится над тем, чтобы избежать любой строгости и системности? В этом, вероятно, и состояла оригинальность Георгия Гачева как философа. Отторгнутый в 60-е годы официальным литературоведением, он дальше последовательно отталкивался от любой официальности и постепенно отождествил официальность с любой строгостью и объективностью мышления. Если мысль может быть резюмирована и пересказана кем-то другим, не тем, кто ее высказал, значит, это неправильная, официальная мысль. И он страстно отстаивал свое право думать о чем угодно и как угодно вне всяких сковывающих рамок и так, чтобы этого никто не мог пересказать. До определенной степени некая неконвенциальность свойственна всем философам его круга, и Владимиру Библеру, и Мерабу Мамардашвили, но он пошел дальше всех именно в утверждении права на полнейшую субъективность. <…> Он умер, и сегодня это его право не подлежит сомнению”.

Олег Рогов. Реально и рядом. — “Взгляд”, 2008, 7 марта <http://www.vz.ru>.

“Чухонцев дошел до предела возможностей так называемой исповедальной лирики, быт в его стихах метафизичен, а исторические события примериваются к современности в их внутреннем измерении. Павловский Посад, небольшой патриархальный городок Московской области, где рос Чухонцев, — его потерянный рай и лирическая родина, пропуск в его поэзию для бытовой повседневности”.

“Чухонцев долгие годы вынужден был зарабатывать литературными переводами. Но, как это часто бывало с большими мастерами, поденщина становилась своего рода подвижничеством, открывая современному читателю неизвестные тексты известных поэтов (например, Роберта Фроста и Роберта Пенна Уоррена) в переводах, которые не стыдно было включить в книгу наравне с оригинальными стихами”.

“Как сказал сам Чухонцев в речи на вручении ему <…> Пушкинской премии Фонда Тёпфера, „вся культура одновременна: и Овидий, и Державин, и Мандельштам — они существуют реально и рядом в том времени, которое времени не имеет, и эта их реальность смущает, сковывает пишущего, подавляет волю <…> и надо иметь великое мужество или полную слепоту и забывчивость, чтобы вышло что-нибудь путное””.

См. также: Олег Хлебников, “Всего-навсего — поэт. Олегу Чухонцеву исполняется семьдесят лет. Двадцать из них можно сбросить” — “Новая газета”, 2008, № 16, 6 марта <http://www.novayagazeta.ru>.

См. также: Владимир Козлов, “Внутренние пейзажи Олега Чухонцева” — “Новый мир”, 2008, № 3.

Андрей Рудалев. Попытка апологии. — “День литературы”, 2008, № 3, март.

О “новом реализме”: “Сколько его склоняли, сколько куражились... <…> Проблему для теоретиков этого направления составляет еще и то, что сами авторы, записываемые под „новых реалистов”, истово открещиваются от этого. На мой же взгляд, появление этого понятия чуть ли не единственное позитивное проявление критической мысли за последние годы”. Далее — о Романе Сенчине, Дмитрии Новикове и др.

Екатерина Сальникова. Фантазии доктора Пилюлькина. — “Взгляд”, 2008,

16 марта <http://www.vz.ru>.

“Сейчас людей сильнее всего потрясает и мучает факт смерти от болезни — не от несчастного случая, не от насилия, не от стихийного бедствия. И телевидение готово „поговорить об этом”. <…> Чем естественнее смерть индивида, тем неестественнее она кажется. Это род убийства, которое производит физический организм в отношении своего одушевленного обладателя. Непостижимая штука. Вопиющая несправедливость. Абсурд. Ведущие разных передач озвучивают вопрос, которым терзает себя сегодняшний человек. Почему я старею и умираю? Может, я что-нибудь не так делаю? Неправильно питаюсь? Неправильно лечусь? Неправильно себя настраиваю?”

“Чем больше ТВ распинается о достижениях человечества и правах индивида, тем труднее признать, что возможности человека ограничены. И что „смерть — это симптом, который не лечится”, выражаясь словами доктора Хауса. Криминальные телемотивы заглушают страх смерти. Вроде, если в человека никто не выстрелит и нож не воткнет, человек так и будет жить, сколько ему захочется. Чудеса косметологии, взятые крупным планом, борются с ужасом физического разложения. Вроде, если избежать внешнего старения, так можно и свое индивидуальное время вспять развернуть, причем навсегда. Но чем изобретательнее общество камуфлирует свои истинные страхи, тем сильнее они потом прорываются…”

“<…> народ устал делать вид, что не боится смерти. Телеаудитория хочет бояться в открытую. Телеаудитория начинает ценить факт своего физического существования, пусть даже совсем без наслаждений и славы. Пора делать социальную рекламу с лозунгом: „Viva la Vita”. Или „Memento mori”…”

Александр Самоваров. Либералы и либерасты. — “АПН”, 2008, 4 марта <http://www.apn.ru>.

“Начиная где-то с 1987 года по всем каналам тогдашнего ТВ шли нескончаемым потоком фильмы о жизни и творчестве этого писателя. Михаил Афанасьевич изображался в них человеком с психологией „демократа-перестройщика”. Это был, пожалуй, один из самых значительных мифов в области идеологической борьбы, если принять во внимание то, какой популярностью пользовался тогда Булгаков среди интеллигентной публики, которая, собственно, и была социальной базой перестройки. <…> Но на самом деле не было большего антагониста советским либералам конца 80-х годов ХХ века, чем Булгаков”.

“Все сейчас говорят о желательности превращения России в нормальное общество, в котором человек был бы защищен. Но для появления такого общества есть все, кроме политиков, цель жизни которых в служении ближнему и Отечеству. А по-другому не бывает. Без „отцов-основателей”, которые искренне верят в то, что основывают, ничего не возникает в человеческом обществе само по себе”.

Самый непродажный критик. Беседу вел Евгений Гаврилов.— “Литературная Россия”, 2008, № 11, 14 марта.

Говорит Лев Данилкин: “Мир за последние пятнадцать лет сильно изменился. Количество информации увеличилось, и доступ к ней упростился. Каждый может сочинить плохой роман, стихотворение, пьесу. При таком раскладе общество более нуждается в критике-фильтре, чем в критике типа Белинского, „русский человек с идеями”, как сказал о нем Розанов. Это не значит, что у критика не может быть никаких идей. Просто рассказывать о своих идеях и писать о книгах — два разных занятия”.

“Критик на самом деле не сможет увлечь своим вкусом кого-то еще. Это иллюзия. За много лет работы в „Афише”, мне кажется, не удалось убедить ни одного человека в редакции прочесть хотя бы один роман Проханова”.