Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

— Так или иначе, вы предупреждены, — продолжал Бесьер.

Между тем пассажиров уже начала удивлять эта затянувшаяся остановка на занесенной снегом станции: вокруг господствовала полная тишина, не нарушаемая ни голосами железнодорожных служащих, ни стуком вагонной дверцы. Несколько оконных рам опустилось, показались головы любопытных: показалась полная дама, из-за ее спины выглядывали две очаровательные барышни-блондинки; по-видимому, то была англичанка с дочерьми; из другого окна смотрела молоденькая и очень хорошенькая брюнетка, а пожилой господин настойчиво уговаривал ее отойти; двое мужчин — молодой и старый, — высунувшись по пояс из окон соседних вагонов громко переговаривались. Но Жак, окинув взглядом поезд, заметил одну только Северину: вытянув шею, она с тревогой смотрела на него. Дорогая крошка, как она, должно быть, беспокоится! У него больно сжалось сердце — в минуту опасности она так близко и вместе с тем она далеко! Он отдал бы всю свою кровь, лишь бы уже оказаться в Париже, лишь бы доставить ее туда целой и невредимой.

— Ну, с богом! — напутствовал его начальник станции. — Незачем пугать пассажиров.

И сам подал сигнал. Вернувшись в багажный вагон, обер-кондуктор приложил к губам свисток, и «Лизон», издав долгий жалобный крик, снова двинулась в путь.

И почти тотчас же Жак ощутил, что состояние пути изменилось. Теперь перед ним простиралась уже не равнина, не безграничный пушистый снежный ковер, по которому паровоз скользил, оставляя за собою след, напоминавший след, какой оставляет пакетбот. Начиналась местность, пересеченная холмами и ложбинами, — земля до самого Малоне вздыбилась, словно ощетинилась; и снег лежал здесь неровно: местами полотно железной дороги было совершенно чистое, а рядом сильные заносы преграждали путь. Ветер сдувал снег с косогоров и гнал его в выемки. Поэтому приходилось беспрестанно преодолевать препятствия — короткие отрезки свободного пути перемежались гигантскими снежными валами. Стало уже совсем светло, и мертвый край, изборожденный узкими горловинами и обрывистыми склонами, укутанный снежным саваном, походил на печальный холодный океан, прежде бурливший, а ныне недвижный, скованный льдом.

Никогда еще Жак так не страдал от холода. Лицо его, казалось, было исколото в кровь тысячью снежных игл; руки так закоченели, что он их не чувствовал, и плохо подчинялись ему; он испугался, внезапно обнаружив, что и пальцы до такой степени онемели, что почти не ощущают маховика, регулирующего изменение хода. Всякий раз, когда ему надо было ухватиться за стержень свистка, он с трудом поднимал одеревеневшую, будто чужую руку. Он едва удерживался на ногах от непрерывных толчков; железная площадка под ним вздрагивала с такой силой, что у него выворачивало внутренности. Его охватила страшная усталость, от стужи ломило голову, и он опасался, что вот-вот потеряет управление, ибо уже только машинально поворачивал маховик и оторопело глядел, как опускается стрелка манометра. В уме у него проносились различные истории о галлюцинациях. Уж не упавшее ли дерево преграждает там путь? Не полощется ли над тем кустом красный флаг? Не доносятся ли сквозь грохот колес взрывы петард? Он не мог дать ответ и только повторял себе, что надо остановиться; однако у него не хватало воли. Эти ощущения терзали его уже несколько минут; потом он внезапно обнаружил, что Пеке, сраженный усталостью и холодом, заснул на ящике, и тогда машиниста обуяла такая ярость, что его даже в жар бросило:

— Проклятье! Каков мерзавец!

И Жак, обычно смотревший сквозь пальцы на недостатки пьянчуги кочегара, теперь разбудил его ударом ноги и пинал до тех пор, пока тот не поднялся. Превозмогая дремоту, Пеке лишь проворчал, вновь берясь за лопату:

— Ладно, ладно, не подведу.

Он загрузил топку углем, давление пара поднялось — и в самую пору, ибо «Лизон» нырнула в выемку, где ей предстояло пробивать дорогу сквозь снежный покров в метр высотой. Она с таким усилием двигалась вперед, что вся дрожала. Одно мгновенье казалось, будто она окончательно выбилась из сил и остановится, как корабль, севший на мель. Тяжесть поезда еще увеличилась, потому что на крышах вагона лежал теперь тяжелый пласт снега. Вагоны, выглядевшие черными на фоне снежной пелены, катились, неся на себе белое покрывало; а вдоль темного крупа «Лизон» тянулась узкая светлая полоса, словно опушка из горностая: хлопья, падая на раскаленное тело машины, таяли и стекали вниз дождем. Несмотря на возросший вес состава, «Лизон» вырвалась из ледяных пут и устремилась дальше. Железная дорога, описывая дугу, взбегала теперь на косогор, и поезд скользил по насыпи, напоминая темную ленту, затерянную в фантастической стране, сверкавшей ослепительной белизною.

Однако дальше опять начались лощины, машинист и кочегар чувствовали, что «Лизон» все больше увязает, сами они упрямо боролись с холодом, стоя на посту, который, даже умирая, не имели права оставить. Машина опять начала терять скорость. Спустившись с одного откоса, она тщетно пыталась подняться на другой и медленно, без толчков, остановилась. Ее колеса все глубже, все неотвратимее уходили в снег, дыхание прерывалось, она будто примерзала к рельсам. «Лизон» не двигалась. Кончено — снег прочно держал ее, у нее больше не было сил.

— Вот и все, — проворчал Жак. — Проклятье!

Еще несколько мгновений он стоял не двигаясь, не снимая руки с маховика: повернул его до отказа, надеясь, что еще удастся одолеть препятствие. Потом, видя, что «Лизон» лишь без толку плюется и задыхается, машинист закрыл регулятор и яростно выругался.

Обер-кондуктор свесился с площадки багажного вагона, и Пеке, повернувшись в его сторону, крикнул:

— Вот и все, увязли!

Кондуктор, не теряя времени, спрыгнул вниз, уйдя в снег по колени. Он подошел к паровозу, и трое мужчин стали держать совет.

— У нас только один выбор: попытаться расчистить путь, — проговорил в конце концов машинист. — Счастье еще, что есть лопаты. Зовите второго кондуктора, и вчетвером мы, пожалуй, освободим колеса.

Дали знак второму кондуктору, и тот также вылез из вагона. С большим трудом, то и дело проваливаясь в сугробы, он присоединился к ним. Между тем неположенная остановка посреди покрытой снегом пустынной местности, голоса людей, громко обсуждавших, какие меры надо принять, вид железнодорожника, с трудом шагавшего вдоль состава по направлению к паровозу, — все это встревожило пассажиров. Вагонные рамы опять начали опускаться. Послышались крики, посыпались вопросы, волнение — пока еще смутное — все росло.

— Где мы?.. Почему остановили поезд?.. Что произошло?.. Господи! Неужели несчастье?

Кондуктор почувствовал, что необходимо успокоить публику. Когда он проходил мимо вагона первого класса, выглянувшая в окно толстая краснолицая англичанка, за спиной которой виднелись ее прелестные дочери, спросила с сильным акцентом:

— Сударь, это не опасно?

— Нет, нет, сударыня, — ответил он, — путь слегка занесло снегом. Сейчас тронемся.

И оконная рама вновь поднялась; юные девушки оживленно щебетали; слетая с их розовых уст, английские слова звучали как музыка. Обе смеялись, радуясь неожиданному развлечению.

Чуть дальше кондуктора окликнул пожилой господин, из-за его плеча выглядывала красивая темная головка молоденькой жены:

— Почему не приняли мер предосторожности? Это возмутительно… Я возвращаюсь из Лондона, дела призывают меня в Париж, и если я не попаду туда нынче утром, то, предупреждаю вас, Железнодорожная компания понесет ответственность за мое опоздание.

— Милостивый государь, — пробормотал кондуктор, — через три минуты поезд отправится.

Было очень холодно, снег залетал в вагоны, и головы исчезали одна за другой, окна закрывались. Но волнение и тревога не ослабевали, из запертых вагонов слышалось глухое жужжание. Лишь две рамы все еще были опущены; разделенные тремя купе, облокотясь на рамы, переговаривались два пассажира: один из них был американец, на вид лет сорока, другой — совсем еще молодой человек из Гавра, — обоих занимала работа по расчистке пути.

— В Америке, сударь, в подобных случаях все выходят из вагонов и берутся за лопаты.

— О, ничего страшного, в прошлом году я дважды застревал в дороге. Мне приходится по роду занятий каждую неделю бывать в Париже.

— А я, сударь, приезжаю туда раз в три недели.

— Как, из Нью-Йорка?

— Да, милостивый государь, из Нью-Йорка.

Жак руководил работой. Заметив Северину, стоявшую в дверцах первого вагона, куда она неизменно садилась, стремясь быть поближе к нему, машинист кинул на нее умоляющий взгляд; она поняла и вошла в купе, чтобы не оставаться на ледяном ветру, обжигавшем лицо. А он, думая о ней, трудился еще упорнее. Но вскоре Жак обнаружил, что причиной остановки были вовсе не колеса — они-то прорезали снежную толщу, — все дело было в расположенном между ними поддувале; катя перед собою снег, оно сбивало его в плотную гигантскую глыбу, которая и застопорила движение. И машиниста осенило: