Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

— Нипочем этой лентяйке не одолеть подъем! — пробормотал он, стиснув зубы, хотя обыкновенно никогда не разговаривал в пути.

С Пеке даже сон соскочил, и он с удивлением посмотрел на Жака. Чего это машинист взъелся на «Лизон»? Разве она не была все той же доброй, послушной машиной? Ведь она так плавно трогается с места, что вести ее одно удовольствие, в котле всегда высокое давление пара, да к тому же она позволяет сберегать на пути Париж — Гавр десятую часть угля! Когда у машины такие золотники — отлично отрегулированные, не допускающие ни малейшей утечки пара, — можно мириться и с ее недостатками: разве не прощают бережливой и благонравной хозяйке сварливый характер? Спору нет, на нее уходит много смазочного масла. Что ж тут такого? Надо ее смазывать, вот и все!

Жак вне себя от ярости повторял:

— Нипочем ей не одолеть подъем, если ее не смазать.

И машинист сделал то, что ему приходилось делать всего два или три раза в жизни: взял ручную масленку, чтобы смазать паровоз на ходу. Перешагнув через перильца, он поднялся на металлическую площадку и стал медленно огибать котел. Но это было крайне опасное дело: ноги Жака скользили на узкой, мокрой от снега полосе железа, хлопья слепили его, свирепый ветер угрожал смести, как соломинку. «Лизон», тяжело дыша, упорно продолжала свой бег в ночи, прокладывая глубокую борозду в белом покрове, которому не видно было конца. Она несла на своей спине Жака, и при каждом толчке он рисковал сорваться. Достигнув переднего бруса, машинист присел на корточки возле масленки для смазки правого цилиндра; ухватившись рукой за металлический прут, он с огромным трудом наполнил ее маслом. Чтобы смазать левый цилиндр, ему пришлось перебраться на другую сторону паровоза, и он медленно пополз, как насекомое. Когда, совершенно выбившись из сил, Жак возвратился на свой пост, он был очень бледен — он ощутил дыхание смерти.

— Паршивая кляча! — пробормотал он.

Пораженный тем, как грубо машинист обрушился на их «Лизон», Пеке тем не менее не мог отказать себе в удовольствии, по обыкновению, пошутить:

— Надо было мне пойти, уж я-то знаю, как умасливать баб!

Немного разогнав сон, кочегар также занял свой пост и вел теперь наблюдение за левой стороной железнодорожного полотна. Зрение у него было острое, лучше, чем у машиниста. Но снежная буря все заволокла, так что Жак и Пеке, которые наизусть помнили каждый километр пути, теперь с трудом узнавали местность: стальная колея была скрыта снежным покровом, он поглотил, казалось, не только изгороди, но и дома, вокруг простиралась пустынная бесконечная равнина, хаотическое нагромождение белых сугробов, среди которых мчалась, словно закусив удила, обезумевшая «Лизон». Никогда еще машинист и кочегар так отчетливо не ощущали, какие тесные узы братства связывают их: ведь на этом паровозе, пробивавшем себе путь вперед, невзирая на подстерегавшие опасности, они ощущали себя более одинокими, более отрезанными от всего мира, чем узники в темнице, да к тому же их угнетала тяжелая ответственность за жизнь людей, которых они везли.

Поэтому Жак, которого шутка Пеке окончательно вывела из себя, все же подавил гнев и улыбнулся. Нет, ссориться было не время! Снег пошел сильнее, белая завеса на горизонте еще больше сгустилась. Поезд все карабкался на откос, и тут кочегару почудилось, будто вдали сверкнул красный свет. Он крикнул об этом машинисту. Но сигнала больше не было видно, и Пеке подумал, что глаза его обманули. Однако Жак, не заметивший никакого огня, замер с бьющимся сердцем: привиделся ли красный сигнал кочегару или и в самом деле мелькнул? Встревоженный Жак терял уверенность в себе. Ему чудилось, будто там, за колеблющейся завесой из белых хлопьев, смещаются и движутся наперерез локомотиву какие-то огромные, тяжелые черные массы, гигантские глыбы тьмы. Может быть, это обрушились холмы и горы, обломки их преградили путь и угрожают гибелью поезду? И тогда, охваченный страхом, он потянул за стержень свистка; покрывая рев бури, послышался продолжительный отчаянный свист — печальная, тоскливая жалоба. К глубокому удивлению машиниста, оказалось, что он как нельзя более кстати дал свисток: поезд на большой скорости пронесся мимо станции Сен-Ромен, до которой, по его расчетам, оставалось километра два.

Между тем «Лизон» вскарабкалась на крутой косогор и теперь катила ровнее, так что Жак мог перевести дух. Железнодорожный путь от Сен-Ромена до Больбека едва заметно поднимается вверх, и можно было надеяться, что никаких неприятностей до конца плато не произойдет. Тем не менее, достигнув Безвиля, где поезд стоял три минуты, Жак подозвал начальника станции, ходившего по платформе, и поделился с ним своими опасениями: снежный покров на рельсах становится все толще, им нипочем не добраться до Руана, лучше бы, пока не поздно, прицепить еще один паровоз, ведь в депо станции Безвиль всегда стоят под парами запасные паровозы. На это начальник станции ответил, что распоряжений у него нет, а брать на себя такое решение он не желает. Все, что он может, — это дать пять или шесть деревянных лопат, чтобы, если понадобится, можно было расчистить путь от снега. И Пеке, взяв лопаты, поставил их в угол тендера.

«Лизон» и в самом деле довольно быстро и без чрезмерных усилий одолевала плато. И все же она уставала. Машинист поминутно открывал ногой дверцу топки, а кочегар подкидывал уголь; и всякий раз над мрачным поездом, черневшим на фоне белой пелены, которая окутывала его, точно саван, пламенел ослепительный хвост кометы, сверливший тьму. Было без четверти восемь, зарождался день; однако весь горизонт — от края и до края — был во власти гигантского снежного вихря, так что разливавшийся по небу бледный свет трудно было различить. И этот тусклый свет, не дававший возможности что-либо разглядеть, только еще больше беспокоил машиниста и кочегара: они напряженно всматривались в даль, и, несмотря на очки, их глаза беспрерывно слезились. Не снимая руки с маховика, регулирующего изменение скорости, машинист другой рукой тянул за стержень свистка: из осторожности он почти безостановочно подавал свистки, и рыдающий звук паровозного гудка тоскливо звучал среди снежной пустыни.

Благополучно проехали Больбек, затем Ивето. В Моттвиле Жак вновь обратился к помощнику начальника станции, но тот не мог ничего толком сказать о состоянии пути. Со стороны Парижа не проходил еще ни один поезд, была получена лишь депеша, кратко сообщавшая, что пассажирский состав из столицы задержан в Руане по соображениям безопасности. И утомленная «Лизон», тяжело дыша, начала спускаться по отлогому склону, который тянется на три лье — до самого Барантена. Окончательно рассвело, но день был такой пасмурный, что казалось — он еще не наступил и мерцает лишь снег. Он валил теперь такими густыми хлопьями, как будто с зарею холодное и туманное небо раскололось и его осколки медленно падали на землю. С наступлением утра ветер задул еще свирепее, снежные комья ударяли в поезд, точно пули, кочегар должен был то и дело браться за лопату и очищать уголь, наваленный в глубине тендера, возле стенок резервуара для воды. Местность по обе стороны железной дороги так преобразилась, что Жаку и Пеке чудилось, будто они видят сон: и простиравшиеся вширь поля, и тучные пастбища, окаймленные живыми изгородями, и дворы, усаженные яблонями, — все это превратилось сейчас в белое море, чуть тронутое зыбью, и безбрежная, слегка вздрагивающая снежная пелена словно поглотила все вокруг. Машинист, неподвижно стоявший под порывами пронизывающего ветра, не снимал руки с маховика; но с каждой минутой он все сильнее страдал от холода.

Когда поезд остановился в Барантене, начальник станции, г-н Бесьер, сам подошел к паровозу, чтобы предупредить машиниста о сильных заносах возле Круа-де-Мофра.

— Пожалуй, еще пробьетесь, — прибавил он. — Но придется здорово попотеть.

Тогда Жак вышел из себя:

— Проклятье! Я ведь предупреждал еще в Безвиле! Разве так трудно было прицепить второй паровоз?.. Крепко мы теперь влипли.

Подошел обер-кондуктор, соскочивший с подножки багажного вагона; он тоже негодовал, потому что совершенно закоченел на своем наблюдательном посту. А что толку? Все равно не отличишь сигнального знака от телеграфного столба! Приходится продвигаться ощупью среди этой белой пустыни!

— Так или иначе, вы предупреждены, — продолжал Бесьер.

Между тем пассажиров уже начала удивлять эта затянувшаяся остановка на занесенной снегом станции: вокруг господствовала полная тишина, не нарушаемая ни голосами железнодорожных служащих, ни стуком вагонной дверцы. Несколько оконных рам опустилось, показались головы любопытных: показалась полная дама, из-за ее спины выглядывали две очаровательные барышни-блондинки; по-видимому, то была англичанка с дочерьми; из другого окна смотрела молоденькая и очень хорошенькая брюнетка, а пожилой господин настойчиво уговаривал ее отойти; двое мужчин — молодой и старый, — высунувшись по пояс из окон соседних вагонов громко переговаривались. Но Жак, окинув взглядом поезд, заметил одну только Северину: вытянув шею, она с тревогой смотрела на него. Дорогая крошка, как она, должно быть, беспокоится! У него больно сжалось сердце — в минуту опасности она так близко и вместе с тем она далеко! Он отдал бы всю свою кровь, лишь бы уже оказаться в Париже, лишь бы доставить ее туда целой и невредимой.