Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

Он пришел в себя, но отвечать не стал, лишь что-то проворчал сквозь зубы. Присутствие жены мешало ему, и, глядя на нее, он нетерпеливо ожидал, когда она вернется в спальню. Но он не мог выговорить ни слова и только с трудом сдерживался, чтобы не надавать пощечин дрожащей, полураздетой Северине.

— Вот оно что! — проговорила она. — Мне ты отказываешь в паре ботинок, а сам тем временем берешь деньги и проигрываешь их в карты.

Эти слова внезапно привели его в ярость. Мало того, что он больше не желает этой женщины, что близость с нею вызывает в нем почти отвращение, она еще вздумала портить ему жизнь, отравлять удовольствие! У него теперь другие радости, он в ней вовсе не нуждается. И Рубо вновь запустил руку под пол, пошарил там, но достал лишь кошелек с тремястами франков. Потом вставил кусок паркета на место, пристукнул его каблуком и, стиснув зубы, бросил в лицо Северине:

— Ты мне осточертела, я буду делать все, что хочу. Ведь я не спрашиваю, чем ты собираешься заниматься днем в Париже!

И, в ярости пожав плечами, он опять направился в кафе, оставив на полу зажженную свечу.

Северина подняла ее и ушла в спальню; там она улеглась в постель, но уснуть не могла: уставившись широко раскрытыми глазами на горящую свечу, она ждала, когда же наконец можно будет встать; ее бросало то в жар, то в холод. Ей теперь все стало понятно: в Рубо происходил быстрый распад, словно преступление отравило ему кровь и разлагало его; последняя нить, связывавшая их, оборвалась. Он знал!

В ту пятницу пассажиры, которые должны были выехать из Гавра курьерским в шесть сорок утра, проснувшись, не могли сдержать возглас изумления: всю ночь шел снег, он падал такими густыми и крупными хлопьями, что к утру улицы были покрыты пушистым слоем толщиною сантиметров в тридцать.

Под навесом платформы уже пыхтела и дымила «Лизон», которую прицепили к составу из семи вагонов — трех второго класса и четырех первого. Придя в половине шестого в депо, чтобы проверить локомотив, Жак и Пеке с опаской взглянули на черное небо, с которого все сыпал снег, и что-то проворчали. И теперь, заняв свое место на паровозе, они ожидали свистка, пристально глядя вдаль, туда, где кончался навес платформы и где, бороздя мглу, бесшумно падали и падали белые хлопья.

Машинист пробормотал:

— Провалиться мне на месте, если кто сумеет разглядеть сигнал.

— Хорошо еще, коли проедем! — подхватил кочегар.

Рубо, заступивший в назначенный час на дежурство, стоял на платформе с фонарем в руках. Веки его то и дело смежались от усталости, но он все же не переставал следить за порядком. Жак спросил его, каково состояние пути, Рубо подошел к машинисту, пожал ему руку и ответил, что депеш еще не было; заметив вышедшую из дому Северину, укутанную в широкий плащ, он сам проводил ее к вагону первого класса и устроил в одном из купе. Он, разумеется, перехватил полный тревоги и нежности взгляд, которым обменялись любовники, но ему даже в голову не пришло сказать жене, что неосмотрительно пускаться в путь в такую погоду и что ей лучше отложить поездку.

Появились пассажиры, таща чемоданы; они шли, плотно кутаясь в пальто. Холод был ужасный, снег, нанесенный людьми на подножки вагонов, не таял, дверцы мгновенно захлопывались, каждый спешил войти в свое купе, и платформа, скупо освещенная слабым мерцанием нескольких газовых рожков, быстро опустела; теперь, точно гигантский сверкающий глаз, ярко горел лишь большой фонарь, прикрепленный на паровозе у основания трубы; рассекая тьму, он бросал далеко вперед светлую полосу.

Но вот Рубо поднял фонарь, подавая сигнал. Оберкондуктор приложил к губам свисток, Жак также ответил свистком, повернул рукоятку и взялся рукой за маховик, управляющий изменением хода. Состав тронулся. С минуту помощник начальника станции спокойно провожал взглядом поезд, уходивший в снежную бурю.

— Смотри в оба! крикнул Жак кочегару. — Сегодня не до шуток!

Он успел заметить, что Пеке буквально валится с ног от усталости, — должно быть, гулял всю ночь.

— Ничего не случится, ничего не случится! — пробормотал Пеке.

Едва поезд вышел из-под крытой платформы, на паровоз обрушился снежный вихрь. Ветер дул с востока, прямо навстречу, и свирепо хлестал по лицу машиниста и кочегара; правда, укрывшись в паровозной будке, они поначалу не очень страдали от холода: оба были в теплой грубошерстной одежде, глаза их были защищены очками. Еще не рассвело, а густые тусклые хлопья словно поглощали ослепительный свет фонаря. Полотно железной дороги, которое обычно освещается на двести — триста метров вперед, казалось, окутал молочный туман, и окружающие предметы расплывались, будто в сновидении, — их можно было различить только в нескольких шагах. Беспокойство машиниста достигло предела, когда, завидев огонь первой же путевой будки, он понял, что не зря боялся: нет, конечно, ему не различить с положенной дистанции красных сигналов, перекрывающих путь. С этой минуты он вел состав с крайней осторожностью, хотя скорость уменьшить не мог, потому что приходилось преодолевать громадное сопротивление встречного ветра и замедлять ход было очень опасно.

До станции Арфлер «Лизон» бежала резво и плавно. Лежавший на рельсах снег пока еще не внушал тревоги Жаку: высота покрова не превышала шестидесяти сантиметров, а снегоочиститель на паровозе легко разгребал пласт толщиной до одного метра. Теперь его главной заботой было сохранить скорость; он отлично знал, что первое достоинство машиниста — не говоря о трезвости и любви к своей машине — состоит в том, чтобы вести поезд ровно, без толчков, поддерживая в котле самое высокое давление пара. Единственный профессиональный недостаток Жака заключался, пожалуй, в том, что обычно он упрямо не замедлял хода, не подчинялся сигналам, считая, что всегда сумеет вовремя обуздать «Лизон»: порою он даже проезжал дальше, чем положено, налетал на петарды, — как выражаются железнодорожники, «наступал на мозоли»; в наказание его дважды лишали права водить паровозы в течение недели. Но теперь, в обстановке серьезной опасности, мысль о том, что этим поездом едет Северина, что он отвечает за жизнь любимой женщины, удесятеряла силы Жака: воля его напряглась, им владела одна мысль — преодолеть все препятствия, лежавшие на пути, и привести поезд по этой стальной колее в Париж.

Стоя на соединяющей локомотив и тендер железной площадке, которая непрерывно содрогалась от сильных толчков, Жак, несмотря на снег, свешивался направо с паровоза, чтобы лучше видеть. Сквозь покрытое каплями воды ветровое стекло нельзя было ничего различить, и машинист стойко сносил порывы ветра, который колол лицо, словно тысяча иголок, сносил пронзительный холод, резавший, как бритва. Время от времени Жак прятался внутрь будки, чтобы перевести дух, снимал очки, протирал их, а потом вновь возвращался на свой наблюдательный пост, подставляя лицо ураганному вихрю, и пристально смотрел вперед, ожидая, не появятся ли красные огни; нервы его были так напряжены, что ему дважды почудилось, будто на фоне белой завесы, колыхавшейся перед ним, вдруг промелькнули кроваво-красные искры.

Внезапно Жак ощутил, что кочегара рядом с ним нет. В окружающем мраке мерцал только небольшой фонарь возле прибора, отмечавшего уровень воды, — более сильный свет ослеплял бы машиниста; и, взглянув на циферблат манометра, отсвечивавший эмалью, Жак увидел, что подрагивающая синяя стрелка быстро клонится книзу. Огонь в топке угасал. Кочегар, побежденный дремотой, улегся на какой-то ящик.

— Кутила проклятый! — в ярости крикнул Жак, расталкивая его.

Пеке поднялся, пробормотав какое-то невнятное извинение. Он с трудом стоял, но привычка взяла свое: схватив молот, кочегар подскочил к топке, разбил уголь, набросал его ровным слоем на решетку, потом смел в сторонку угольную пыль. Некоторое время дверца топки оставалась открытой, и отблески пламени, словно огненный хвост кометы, озаряли поезд и падавшие с неба снежные хлопья, которые походили теперь на крупные золотые капли.

От Арфлера начинался подъем, тянувшийся на три лье вплоть до Сен-Ромена, — самый тяжелый на всей железнодорожной линии. И машинист не сводил глаз с приборов, он весь превратился во внимание, зная, что придется напрячь все силы для того, чтобы одолеть этот подъем, который нелегко взять даже и в хорошую погоду. Не снимая руки с маховика, регулирующего изменение хода, он смотрел на пробегающие мимо телеграфные столбы, стараясь составить себе представление о скорости. Движение поезда сильно замедлилось, «Лизон» тяжело дышала, чувствовалось, что ее снегоочистители встречают все более упорное сопротивление. Жак ногой открыл дверцу топки; клевавший носом кочегар понял его и прибавил угля, чтобы поднять давление. Теперь огонь раскалял дверцу и освещал ноги Жака и Пеке, придавая им какой-то фиолетовый оттенок. Но они не чувствовали его пламенного дыхания, ибо порывы ледяного ветра то и дело налетали на них. По знаку машиниста кочегар открыл поддувало, чтобы усилить тягу. Почти мгновенно стрелка манометра вновь достигла отметки в десять атмосфер, «Лизон» работала теперь в полную силу. Заметив, что уровень воды понижается, Жак вынужден был повернуть маховичок инжектора, хотя это и понижало давление пара. Впрочем, оно скоро опять поднялось, машина храпела и плевалась, как загнанная лошадь, круп ее порывисто вздрагивал, казалось, ее суставы и сухожилия трещат. Машинист теперь обходился с нею грубо, как с постаревшей и обессиленной женщиной, к которой уже не испытывают былой нежности.