Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

Раз в две недели — по четвергам и субботам — Северина и Жак встречались по ночам; однажды она рассказала ему, что Рубо теперь вооружен револьвером, и это их встревожило. Правда, помощник начальника станции во время своего дежурства никогда не доходил до депо. Тем не менее призрак опасности еще больше усиливал очарование их ночных прогулок. Молодые люди отыскали прелестный уголок: позади домика Сованья огромные глыбы каменного угля образовали длинный проход, походивший в темноте на уединенную улицу какого-то сказочного города, образованную гигантскими четырехугольными дворцами из черного мрамора. Тут они чувствовали себя в полной безопасности; в самой глубине этой своеобразной штольни находился небольшой сарай для инструментов, в нем лежала груда пустых мешков, она вполне могла служить мягким ложем. Как-то в субботу неожиданный ливень загнал их в этот сарайчик; но Северина упорно оставалась на ногах и лишь разрешала Жаку беспрестанно целовать себя в губы. Это было все, что допускало ее целомудрие, — она позволяла ему жадно пить свое дыхание как бы из дружбы. Когда же, пылая страстью, он пытался овладеть ею, она сопротивлялась, плакала, каждый раз приводя одни и те же доводы. Зачем он хочет причинить ей страдание? Ведь так приятно любить друг друга нежно, без этих грязных плотских желаний! Оскверненная в шестнадцать лет распутным стариком, чей окровавленный призрак до сих пор преследовал ее, а позднее вынужденная уступать грубой страсти мужа, Северина сохранила какую-то детскую чистоту, девичью невинность, милую стыдливость женщины, еще не познавшей страсть. В Жаке ее восхищала мягкая покорность: он оставлял ее в покое, едва она брала его руки в свои слабые руки. Она любила впервые и не хотела отдаться своему избраннику только потому, что боялась нарушить этим очарование их любви, — она не хотела, чтобы между ними сразу же произошло то, что происходило между нею и теми, другими. Ею владело бессознательное стремление, как можно дольше длить эти дивные ощущения, вновь почувствовать себя юной девушкой, какой она была до своего позора, сохранить доброго друга: такой друг встречается нам только в пятнадцать лет, и с ним целуются взасос за каждой дверью. Жак, если не считать отдельных вспышек страсти, не проявлял грубой требовательности, словно и он вкушал сладострастие в ожидании высшего блаженства. Подобно Северине, он также словно возвращался к детству и впервые испытывал радость любви, которая дотоле вселяла в него ужас. Если он покорно убирал руки, когда того требовала Северина, то происходило это потому, что вместе с любовью к ней в глубине его души все еще жил глухой страх и великое смятение, он опасался, что его желание может вновь обернуться привычным стремлением к убийству. Северина сама совершила убийство, осуществила то, к чему стремилась его плоть… С каждым днем он все больше убеждался в своем исцелении: ведь он часами держал Северину в объятиях, его губы прижимались к ее губам, он пил ее дыхание, а яростная жажда убить и таким способом стать ее властелином не пробуждалась в нем. Но он по-прежнему не отваживался: так хорошо было ожидать, пока сама любовь их соединит, ожидать минуты, когда страсть, одержав верх над волей, бросит их в объятия друг другу. И счастливые свидания следовали одно за другим, они пользовались всякой возможностью, чтобы встретиться хотя бы ненадолго и побродить вдвоем среди огромных глыб каменного угля, от которых окружающий мрак казался еще темнее.

В один из июльских вечеров Жак вел в Гавр курьерский поезд; чтобы прибыть в установленное время — в одиннадцать пять, — ему приходилось пришпоривать «Лизон», которая словно обленилась от удушающей жары. От Руана поезд сопровождала гроза, она шла слева от железнодорожного полотна вдоль долины Сены, и ослепительные молнии бороздили небосвод; время от времени машинист с беспокойством оглядывался: дело в том, что Северина должна была прийти в ту ночь на свидание с ним, и он опасался, что если гроза разразится раньше времени, то помешает ей выйти из дому. Жаку удалось прибыть в Гавр до начала дождя, и он нетерпеливо поглядывал на пассажиров, которые, казалось ему, слишком медленно выходили из вагонов.

Рубо неподвижно стоял на платформе: он дежурил в ту ночь.

— Черт побери! — со смехом сказал он. — Вам, видно, не терпится лечь в постель… Спите спокойно.

— Спасибо.

Отодвинув состав назад, Жак дал свисток и направил паровоз в депо. Огромные двустворчатые ворота были распахнуты, и «Лизон» углубилась в крытое помещение, своего рода галерею длиною метров в семьдесят: на двух рельсовых путях там умещалось шесть паровозов. Здесь было очень темно, четыре газовых рожка едва освещали мрак, и большие колеблющиеся тени как будто усиливали тьму; порою ломаные молнии воспламеняли стеклянную крышу и высокие окна справа и слева, и тогда, точно в зареве пожара, можно было различить растрескавшиеся стены, почерневшие от сажи балки, всю ветхую бедность приходившего в негодность сооружения. Тут уже дремали два остывших паровоза.

Пеке, не теряя времени, начал тушить огонь в топке. Он усердно орудовал кочергой, и горящие угольки, вылетая из поддувала, падали в вырытую в земле канавку.

— Умираю с голоду, пойду заморить червячка, — объявил он. — А вы?

Жак ничего не ответил. Хотя машинист очень спешил, он не хотел покидать «Лизон», прежде чем не погаснет огонь и не упадет давление в котле. Это была добросовестность хорошего работника, вошедшая в привычку, и он никогда не отступал от нее. Когда у Жака было время, он оставлял паровоз только после того, как придирчиво осматривал его и вытирал с не меньшей тщательностью, чем вытирают любимую лошадь.

Вода сильной струей ударила в дно канавки, и только тогда машинист воскликнул:

— Быстрей, быстрей!

Чудовищный раскат грома заглушил его слова. На этот раз высокие окна помещения так отчетливо обозначились на фоне вспыхнувшего неба, что легко было сосчитать разбитые в них стекла. Лист железа, зажатый стоймя в тиски, которые были установлены здесь для текущего ремонта, издал протяжный звон, точно колокол. Старые стропила затрещали.

— Дьявол! — выругался кочегар.

Жак в отчаянии махнул рукой. Все пропало! Проливной дождь обрушился на паровозное депо. Потоки воды угрожали пробить стеклянную крышу. Должно быть, некоторые стекла уже были выбиты, потому что на «Лизон» полились тонкие струйки воды. Яростный ветер ворвался в незапертые ворота; казалось, еще немного, и ветхое строение рухнет.

Пеке перестал возиться у паровоза:

— Ну, остальное завтра… Хватит наводить лоск…

Он вновь вернулся к занимавшей его мысли:

— Надо поесть… Все равно придется переждать ливень, а уж потом отправимся на боковую.

Столовая помещалась тут же, при депо; а для ночлега машинистов и кочегаров Компания снимала дом на улице Франсуа-Мазлин: там расставили кровати для тех, кто приезжал в Гавр вечером и уезжал только на следующий день. Идти туда в такой ливень — вымокнуть до нитки.

И Жак последовал за Пеке, который прихватил небольшую корзинку с провизией, принадлежавшую машинисту, чтобы тому не пришлось нести ее, Кочегар знал, что в ней лежат два куска холодной телятины, хлеб и едва начатая бутылка вина — это и подстегивало его аппетит. Дождь шел все сильнее, новый раскат грома потряс паровозное депо. Когда Жак и Пеке вышли в маленькую дверь, что вела налево, в столовую, «Лизон» уже начала остывать. Всеми покинутая, она дремала во мраке, который изредка освещали яркие молнии, и струйки дождя бежали по ее крупу. Возле нее из небрежно завернутого крана струилась вода; вскоре натекла делая лужа, она все ширилась, достигла колес машины и постепенно наполняла канавку.

Перед тем как пройти в столовую, Жак решил умыться. В соседней комнате всегда имелась горячая вода и тазы. Он достал из корзинки кусок мыла и смыл с лица и рук дорожную грязь; Жак, как все машинисты, обычно возил с собой чистую одежду; поэтому он мог переодеться с ног до головы, что, впрочем, и делал из кокетства всякий раз, когда, приезжая поздно вечером в Гавр, отправлялся на свидание. Пеке уже поджидал его в столовой: он вымыл только руки да кончик носа.

Это была небольшая, голая комната, выкрашенная в желтый цвет, тут находилась только плита, на которой разогревали пищу, и привинченный к полу обеденный стол; вместо скатерти на нем лежал цинковый лист. Убранство довершали две скамьи. Каждый приносил еду с собой, тарелки заменяла бумага, ели с кончика ножа. Свет в комнату падал через широкое окно.

— Вот гнусный дождь! — воскликнул Жак, останавливаясь возле окна.

Пеке уже опустился на скамейку у стола.

— Вы что ж, не станете есть?

— Нет, старина, доедайте хлеб и мясо, если хотите… Я не голоден.

Пеке, не заставляя себя долго просить, накинулся на телятину и докончил бутылку с вином. Ему часто перепадало угощение: машинист был неважный едок; кочегар и без того был предан Жаку, а такая доброта наполняла его сердце благодарностью. Немного помолчав, он снова заговорил с набитым ртом: