Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

— Тогда присядьте, сударыня, — обратилась к ней Флора. — Тут все же удобнее, чем там. К тому же хлеба для всех этих людей у нас не хватит, а уж коли вы проголодаетесь, для вас я всегда сыщу кусочек.

Девушка пододвинула стул, она старалась быть предупредительной и делала явные усилия, чтобы преодолеть свою обычную резкость. Но она не сводила глаз с Северины, словно хотела прочесть мысли молодой женщины и отыскать точный ответ на вопрос, который мучил ее уже некоторое время; за услужливостью Флоры таилась потребность подойти к Северине поближе, как следует разглядеть, даже, может, прикоснуться к ней, чтобы таким путем все узнать.

Северина поблагодарила и устроилась возле печки; она и в самом деле предпочитала побыть в этой комнате вдвоем с больной, так как надеялась, что Жак выберет минутку и забежит сюда. Прошло часа два, они поговорили о том, что делается в округе, и молодая женщина, разморившись от сильной жары, задремала; но почти тотчас же Флора, которую то и дело звали из кухни, распахнула дверь и резко сказала:

— Входи уж, коли она здесь!

На пороге показался Жак, он принес добрые вести. Кондуктор, посланный в Барантен, только что возвратился оттуда с целым отрядом из тридцати солдат: администрация в предвидении возможных заносов направила такие отряды в угрожаемые пункты; и солдаты, вооружившись кирками и лопатами, дружно взялись за работу. Однако это дело долгое, уехать отсюда удастся, верно, не раньше ночи.

— Вам ведь здесь не так плохо, — заметил Жак, — наберитесь немного терпения. Вы же не дадите госпоже Рубо умереть с голоду, не так ли, тетушка Фази?

При виде своего «малыша», как больная называла Жака, она с трудом приподнялась на ложе; глядя на крестника, прислушиваясь к его словам, она обрадовалась и немного приободрилась. Когда Жак приблизился к постели, тетушка Фази сказала:

— Ну еще бы, еще бы… Ах, малыш, вот и свиделись! Стало быть, ты завяз в снегу!.. А эта дуреха мне ничего и не сказала!

Она повернулась к дочери и резко проговорила:

— Будь хоть учтива, ступай туда, к господам и дамам, позаботься о них, а то они еще скажут начальству, что мы сущие дикари.

Флора недвижно стояла между Жаком и Севериной. Казалось, она колеблется, спрашивая себя, не следует ли ей ослушаться матери. Впрочем, она ничего не узнает, присутствие больной помешает парочке выдать себя; и, не проронив ни слова, Флора вышла, бросив на влюбленных долгий взгляд.

— Что ж это такое, тетушка Фази? — продолжал Жак с грустным видом. — Вы совсем не поднимаетесь? Значит, дело плохо?

Она притянула крестника к себе, заставила его присесть на край кровати и, не обращая внимания на молодую женщину, которая из приличия пересела дальше, понизив голос, начала изливать свою душу:

— Куда уж хуже! Чудо еще, что ты застал меня в живых… Я не хотела тебе писать, ведь о таких вещах не пишут… Я было совсем богу душу отдала, но теперь мне лучше, надеюсь, и на сей раз выкручусь…

Жак пристально смотрел на нее, ужасаясь тому, до какой степени болезнь изменила эту прежде красивую и здоровую женщину.

— Бедная тетушка Фази, вас все еще изводят колики? По-прежнему кружится голова?

Но она изо всех сил стиснула его руку и ответила едва слышным шепотом:

— Вообрази, я его накрыла… Помнишь, я просто терялась в догадках, никак не могла понять, куда он подмешивает отраву. Ничего не пила и не ела из его рук, и все же каждый вечер у меня нутро горело… Так вот, оказывается, он подсыпал отраву в соль… Однажды вечером я подглядела… А я-то, глупая, все солила, ведь соль-то очищает!

С той поры, как связь с Севериной внушила Жаку уверенность в исцелении, он с сомнением относился к рассказу тетки о том, будто Мизар медленно и упрямо отравляет ее: это казалось ему каким-то кошмаром. Ему захотелось успокоить больную, и он ласково пожал ее руку:

— Ну разве это возможно, посудите сами?.. Чтобы так говорить, надо иметь веские доказательства… А главное, это уж сколько тянется! Нет, скорее у вас какой-то недуг, который врачи никак не разгадают.

— Недуг, — насмешливо подхватила она, — конечно, недуг, только хвораю-то я по его милости!.. А вот насчет докторов — ты прав: приезжали сюда двое, да ничего не разобрали, каждый свое твердит. Я этих мозгляков и на порог больше не пущу… Понимаешь, он подсыпал мне яд в соль. Клянусь тебе, я сама видала! И все из-за тысячи франков, доставшихся мне от отца. Он надеется, что погубит меня, а потом найдет эти деньги. Ан нет, дудки: они в надежном месте, их там никто не отыщет, никогда, никогда!.. Я могу умереть, я спокойна — моя тысяча франков никому никогда не достанется!

— Ну коли вы так уверены, тетушка Фази, я б на вашем месте послал за жандармами.

У нее вырвался брезгливый жест.

— Нет, нет, жандармы тут ни при чем!.. Это дело только нас двоих касается — его да меня. Я знаю, он меня извести хочет, ну а я, понятно, этого не хочу. Стало быть, должна защищаться, не быть такой дурой. И как это я опростоволосилась с солью?.. Но кто мог подумать? Этакий ублюдок, сморчок, карлик несчастный, и вот, пожалуйста, свалил с ног такую здоровенную бабу, как я! Дай только волю этому крысенку, и он меня зубами загрызет!

Ее кинуло в дрожь. Она с трудом перевела дух и закончила:

— Ну ничего, он меня еще не доконал. Мне лучше стало, недели через две я поднимусь на ноги… Теперь ему придется поломать голову, чтобы меня еще раз обвести. Даже любопытно поглядеть! Ну, а коли он все же умудрится опять подсыпать мне отраву, стало быть, он сильнее, и тогда ничего не поделаешь, придется помирать… А посторонних мешать сюда нечего!

Жак снова подумал — болезнь причиной тому, что его крестную неотступно терзают мрачные мысли; он попытался отвлечь ее, принялся шутить, но вдруг увидел, что она вся трясется под одеялом.

— Он тут, — прошептала она. — Я наперед знаю, когда он идет.

И действительно, через несколько мгновений вошел Мизар. Лицо больной покрылось смертельной бледностью, она вся была во власти непроизвольного ужаса: так трепещет исполин перед грызущим его насекомым; хотя Фази упорно стремилась защитить себя сама, она испытывала перед Мизаром все возраставший страх, в котором не признавалась. Путевой сторож с порога окинул пронизывающим взглядом жену и ее крестника, но тут же сделал вид, будто ничего не заметил; глаза его потускнели, губы вытянулись в ниточку, казалось, он стал еще ниже ростом и, приблизившись к Северине, принялся лебезить перед нею:

— Я подумал, сударыня, что вы, может, захотите воспользоваться случаем и оглядите свою усадьбу. Потому я пришел сюда ненадолго… Если желаете, я вас туда провожу.

Молодая женщина вновь отказалась, и Мизар продолжал жалобным тоном:

— Вы, сударыня, чего доброго, сомневаетесь насчет фруктов… Они все оказались червивыми, так что их и снимать не стоило… А потом у нас тут пронесся сильный ветер и наделал бед… Какая жалость, что дом никак не продается! Был здесь какой-то господин, но он настаивал на ремонте… Словом, я всегда готов вам служить, сударыня, можете на меня рассчитывать, как на самое себя.

Он непременно захотел, чтобы она отведала хлеба и груш, груш из его собственного сада, — эти-то не были червивые. Северина согласилась.

Войдя в кухню, Мизар сообщил пассажирам, что путь расчищают, но работы хватит еще на четыре, а то и на пять часов. Был уже полдень, и со всех сторон посыпались жалобы — люди проголодались. Флора как раз перед тем заявила, что хлеба у нее на всех не хватит. Вина, правда, было вдоволь, она принесла из погреба десять литров и расставила бутылки по столу. Но стаканов, однако, тоже было мало, поэтому англичанка с дочерьми пили из одного стакана, то же сделали пожилой господин и его молоденькая жена. Надо сказать, что эта хорошенькая брюнетка обрела в лице молодого человека из Гавра ревностного и изобретательного поклонника, который неусыпно заботился о ее удобствах. Он куда-то исчез и тут же возвратился, неся несколько яблок и хлеб, обнаруженный им в глубине кладовой. Флора, выйдя из себя, сказала, что этот хлеб оставлен для ее больной матери. Но юноша уже отрезал от него ломти и подавал дамам; начал он с молоденькой жены коммерсанта, и та, польщенная, приветливо ему улыбалась. Ее ворчливый муж не обращал на них никакого внимания, он оживленно обсуждал с американцем торговые нравы Нью-Йорка. Должно быть, еще никогда в жизни юные англичанки не грызли яблок с таким удовольствием. Их мать, сморенная усталостью, клевала носом. Две другие дамы, измученные ожиданием, устроились прямо на полу, возле очага. Несколько мужчин, вышедших покурить на улицу, чтобы хоть немного разогнать скуку, возвратились, дрожа от холода. Постепенно все пришли в дурное расположение духа: давали о себе знать голод и утомление, теснота и досада. Они походили на людей, потерпевших кораблекрушение, и мало-помалу их охватило уныние, какое охватывает цивилизованных европейцев, выброшенных морем на пустынный остров.