Место сбора при землетрясении - Николай Веревочкин

Приедет в другой раз. «Очерк или фельетон?» — «Фельетон. Везите меня к этому негодяю, бывшему первому секретарю такого-то райкома партии». — «Помилуйте, Георгий Иванович, да отчего же к бывшему?»

Везут его на черной «Волге». Народ сторонится и руки втихаря за спиной потирает. Ясно: выехал Кукушечкин на охоту. За чьей-то крупной головой.

Выходит очерк — через месяц Указ: наградить такого-то за такое-то таким-то орденом за особые заслуги перед прогрессивным человечеством.

Выходит фельетон — через неделю «по следам наших выступлений» убрать к чертовой бабушке и перевести к черту на кулички.

А вот ты спроси, Дима, отчего такая проницательность? Спроси, спроси.

— Отчего? — спросил Дрема.

— Правильный вопрос. По существу. Отвечаю, мой любопытный друг. Потому наш Кукушечкин был таким проницательным, что пил водку с друзьями. Один друг работал в наградном отделе правительства, а другой — в партийной комиссии ЦК нашей партии.

— Давай, старый предатель, ври, ври, — поощрил Сундукевича Кукушечкин, а Дреме посоветовал. — Больше его слушай.

— И вот достиг Кукушечкин такой всенародной славы и благосклонности начальства, что отослали его личное дело в самые верха.

— Прямо Баян, — хмуро поощрил Кукушечкин рассказчика.

— Кем тебя хотели утвердить, Гоша, редактором «Птицеводства»? Ах, да! Собкором «Правды». Чудная должность. Ты, Дрема, даже не представляешь, какая это была чудная должность! Новая квартира в центре с расширенной жилплощадью. Кабинет. Машина. Комната для телетайпа. Телетайпистка. Сам себе хозяин. Полная автономия и всеобщее уважение.

Короче говоря, стоит Кукушечкин одной ногой в раю.

А в это самое время «Аэрофлот» открывает новое сообщение, связывает воздушным мостом наш солнечный город с колыбелью революции городом-героем Ленинградом.

И напросился Георгий Иванович написать репортаж об этом событии.

Репортаж он, конечно, настрочил заранее. Сдал в секретариат. Как позвоню, говорит, уточню пару фамилий — ставьте в номер.

Звонит: ставьте, а я задержусь, беру интервью у блокадников.

Между прочим, наш Кукушечкин, хоть и родился после войны, тоже блокадник. «Помню, как нас, малюток, по дороге жизни вывозили. Бомба слева, бомба справа, бомба по ходу. Полуторка под лед»… Лысина многих вводила в заблуждение. Старушка-вахтерша от слез не просыхала. Он и сейчас врет — заслушаешься, а тогда соловьем заливался.

— Тебя мне все равно не переврать, — вставил короткий комментарий Кукушечкин, с ревнивым интересом слушая истории из собственной жизни.

— Короче говоря, вывезли его из блокадного города лет за десять до рождения. На подводной лодке подо льдом Ладожского озера. Вахтерша верила и брюки ему, подлецу плешивому, за спасибо гладила. И глаза на его антиобщественное поведение закрывала. Он же сирота. Его местная семья приютила и воспитала. Не верите? Дайте мне домбру, я на ней марш «Прощание славянки» сыграю. А потом мама из Захолуйска приехала. Это как понимать? Это она меня потом отыскала. По публикациям в газете. Нашла сына через двадцать лет. Вахтерша снова в слезы. Тебе бы, Гоша, сериалы писать. Такое мыло гнал!

— А что «Аврора»? — вернул Дрема увлекшегося излишними подробностями рассказчика к основной теме.

— Короче говоря, звонят из Смольного в редакцию: «Работает у вас Кукушечкин Георгий Иванович?»

Оказывается, блудный сын города-героя Ленинграда, проходя мимо «Авроры» со своим коллегой журналистом, таким же баламутом, как и он, сказал:

«Вася, нас не поймут, если не посетим».

Вася подумал и согласился.

Пристроились они к заграничной делегации, поднялись на борт.

Оба были уже теплыми.

Прониклись моментом.

А была у них бутылка водки для разговора.

«Вася, нас не поймут, если мы не отметим это событие».

Вася подумал и согласился: не поймут.

Примостились возле орудия, из которого стреляли по Зимнему, выпили за мировую революцию.

«Давай, — говорит Кукушечкин, — попросим мичмана еще раз по Зимнему шарахнуть. А хотя бы и холостым».

«Давай», — говорит Вася.

Но мичман оказался непьющим.

«Граждане, — говорит, — спрячьте спиртное и позвольте помочь вам сойти вон по трапу. Не позорьте себя и советскую родину перед иностранцами».

Кукушечкину бы, кланяясь и прося пардону, задом, задом по трапу. А он возбухать начал: а ты знаешь, кто я такой? А кто ты такой? Я специальный корреспондент солнечной республики. Ах, ты специальный корреспондент! Прекрасно!

Свистнул в дудку. Наряд милиции. Сопротивление властям. Слова разные. Бутылка разбивается о палубу. Иностранцы фотоаппаратами щелкают. Международный скандал.

Товарищи из Смольного, переговорив с редактором, звонят в кутузку и просят отправить Кукушечкина первым же рейсом в братскую республику. Наложенным багажом.

Прилетает. Звонит мне с проходной: «Как там настроение у главного?»

«Ждет, — говорю, — с нетерпением. Секретаршу за цветами послал».

Фронтовик-редактор ходит красный по кабинету, скрипит протезом. Уволю! Сошлю к чертовой матери в районную газету! Где у нас самый паршивый район в самой отстающей области? Тащи его сюда за вихры!

Какие вихры, Федор Михайлович?

Тащи, за что ухватишь.

Упирается.

Но затащили.

Посмотрел редактор на Кукушечкина, открывает молча сейф, достает пять рублей: «Сходи, похмелись, альбатрос. А с утра, как штык. Говорить будем».

И я с ним пошел за компанию.

Приказ есть приказ.

Сели в кафе. Заказали. Чокнулись. Ожил Кукушечкин. И давай мне о своих подвигах рассказывать. Упоил, говорит, всю команду славного крейсера «Авроры». До забвения. Вместе с двумя иностранными делегациями. А потом уговорил капитана шарахнуть из орудия главного калибра по Смольному. Хотели холостым, да снаряд перепутали. Тут их всех и повязали.

— Доволен, да? Пожилой человек, — пристыдил Кукушечкин Сундукевича. — Надеюсь, Дима, ты не думаешь, что все это правда?

— Что такое правда, Георгий Иванович? — отвечал Дрема. — Правда — лишь одно из заблуждений. История столько раз переписывалась, что нет никакого смысла ее изучать. Надо сразу придумывать свою.

— А ты, оказывается, циник, Дима, — удивился Сундукевич. — Но это не самое плохое в тебе. Хуже, что ты форель пивом запиваешь.

— Нет, дорогой Марк Борисович, запивать пивом форель — не самое ужасное. Самое ужасное, что мы с вами занимаемся ерундой.

— Что ты конкретно имеешь в виду?

— Книгу я конкретно имею в виду. Уберите из нее пять-шесть человек — и придется менять заглавие: «Сто самых скучных теток страны».

— Какая тебе разница? — сделал скучное лицо Сундукевич. — Не мы заказываем гимн. Мы его исполняем. Что заказали, то и исполняем.

— Да. Но подписи будут стоять наши, — возразил Дрема, — краснеть придется нам.

— И что ты предлагаешь?

— Ничего не предлагаю. Просто странно: среди выдающихся женщин, очень мало выдающихся женщин. В основном, бывшие челноки, крутые денежные тетки.

— Дима прав, — вмешался в спор приунывший Кукушечкин. — Мы, в конце концов, не лакеи. В конце концов, мы авторы. Я знаю очень много замечательных женщин, которых почему-то нет в списке.

— Я тоже знаю, — согласился с ним Сундукевич, — но что ты предлагаешь? Расширить список до бесконечности? У нас плотный график. Сроки. Конвейер. Что вы, ребята, как дети. Это заказ. Наше дело — честно его выполнить. Обыкновенная халтура. Мало мы с тобой халтуры переделали, Гоша?

— Много, Марк, много. Я предлагаю составить свой, дополнительный, список и предложить Двужильной.

— Нереально, Гоша. Физически не успеем обработать к сроку.

— Не думаю, что список будет большим. Десять — пятнадцать дам. Не более.

— Хочешь совет, Гоша? Не вмешивайся в женские дела. Почему женщин, которые нам нравятся, не включили в список? Наверное, есть причины. Это политика, Гоша. Предвыборные дела. Темный лес, вязкое болото.

— Мы никому ничего не будем навязывать. Но предложить должны. Если мы, конечно, не лакеи.

— Что ты заладил — лакеи, лакеи. Дались тебе эти лакеи. Я — что? Против? Я за. Давайте побыстрее заканчивать с этой мурой. Мне уже улыбаться больно. Думаешь, легко сделать сто портретов и ни разу не повториться? Не на паспорт снимаю.

— Хорошо. Составляем свой список, — сказал Кукушечкин, доставая блокнот. — Предлагайте. Один голос против — не принимаем. Идет? Составим, отдадим Саше. Как она решит, так и будет. Зарежет — ее дело. А наша совесть будет чиста.

— Настя Маркова, — предложил Дрема.

— Кто такая? Почему не знаю? — спросил недовольный Сундукевич.

— Художница. Около тридцати лет. Инвалид с детства. Прикована к коляске. Оформила несколько детских книжек, учебников. Участвует в выставках. Работает с детьми-инвалидами. Имеет свой сайт. Известна во всем русскоязычном мире.