Голод (пер. Химона) - Кнут Гамсун

Проѣсть чужую собственность, а вмѣстѣ съ нею пожрать и собственное къ себѣ уваженіе, запятнать душу; первымъ грязнымъ поступкомъ, назвать себя мошенникомъ и потупитъ взоръ передъ собственнымъ приговоромъ. Никогда! Впрочемъ, у меня и не было этого серьезнаго намѣренія, мнѣ даже не приходило это въ голову; нельзя же быть отвѣтственнымъ за отрывочно мелькающія мысли, въ особенности: когда такъ ужасно болитъ голова, и когда такъ усталъ изъ-за одѣяла, принадлежащаго чужому человѣку.

Со временемъ навѣрно будетъ какой-нибудь выходъ! Оставался еще вотъ этотъ купецъ на Гренландсгаде. Развѣ я забѣгалъ къ нему каждый часъ съ тѣхъ поръ, какъ послалъ ему, свое прошеніе?

Я даже ни разу не былъ лично у него. Это было бы, пожалуй, не лишней попыткой; можетъ бытъ, на этотъ разъ счастье будетъ ко мнѣ благосклоннымъ; иногда оно имѣетъ свои скрытые пути. Итакъ, я направился въ Гренландстаде.

Послѣднее потрясеніе разслабило меня; я шелъ очень медленно я раздумывалъ о томъ, что я скажу купцу. Можетъ бытъ, это очень добрая душа: если онъ въ хорошемъ настроеніи, онъ, можетъ-быть, дастъ мнѣ крону впередъ за мою работу безъ того, чтобы я попросилъ его объ этомъ; у этихъ людей бываютъ иногда превосходныя фантазіи.

Я шмыгнулъ подъ ворота и зачернилъ дегтемъ свои панталоны, чтобы имѣть болѣе аккуратный видъ; затѣмъ я положилъ свое одѣяло въ темный уголокъ за какой-то ящикъ, прошелъ улицу и вошелъ въ маленькую лавочку.

Тамъ стоитъ какой-то человѣкъ и клеитъ трубочки изъ старыхъ газетъ.

— Я хотѣлъ бы поговорить съ господиномъ Кристи, — сказалъ я.

— Это я самъ, — возразилъ мнѣ человѣкъ.

— Меня зовутъ такъ-то я такъ-то: Я позволилъ себѣ послать вамъ свое прошеніе; я не знаю, увѣнчалось ли оно успѣхомъ.

Онъ нѣсколько разъ повторилъ мое имя и потомъ началъ смѣяться.

— Вотъ вы сейчасъ кое-что увидите! — сказалъ онъ и досталъ мое письмо изъ кармана.

— Вотъ, пожалуйста, взгляните, сударь мой, какъ вы обращаетесь съ числами. Вы помѣтили ваше письмо 1848-мъ годомъ. — И человѣкъ смѣялся во все горло.

— Но это не совсѣмъ такъ, — сказалъ я, озадаченный, — это разсѣянность, невниманіе, съ этимъ я могу согласиться.

— Ну, вотъ видите, а я долженъ имѣть человѣка, который не ошибается въ цыфрахъ, — сказалъ онъ. — Мнѣ очень жаль. Вашъ почеркъ такой ясный, и ваше письмо мнѣ въ общемъ понравилось…

Я подождалъ минуточку. Невозможно, чтобы это было его послѣднимъ словомъ. Онъ опятъ принялся за свои трубочки.

— Мнѣ очень жаль, — сказалъ я тогда, — мнѣ ужасно жаль; но вѣдь это никогда больше не повторится, а эта маленькая описка не можетъ, конечно, меня сдѣлать совершенно негоднымъ къ веденію счетоводныхъ книгъ.

— Я этого и не говорю, — отвѣчалъ онъ, — но у меня перебывало столько народу, что я тотчасъ же рѣшилъ взять другого человѣка.

— Мѣсто, значитъ, занято? — спросилъ я.

— Да.

— Боже мой, значитъ, здѣсь ничѣмъ нельзя помочь!

— Нѣтъ, мнѣ очень жаль, ид…

— Прощайте, — сказалъ я.

Теперь мною овладѣлъ звѣрскій, грубый гнѣвъ. Я взялъ свой свертокъ изъ-подъ воротъ, стиснулъ зубы, толкалъ мирныхъ людей на тротуарѣ и не извинялся. Когда какой-то господинъ остановился и немного рѣзко сдѣлалъ мнѣ замѣчаніе за мое поведеніе, я обернулся, крикнулъ ему нѣсколько безсмысленныхъ словъ въ лицо, показалъ ему сжатые кулаки и отошелъ дальше; какая-то слѣпая ярость, которую я не могъ сдержать, овладѣла мной. Онъ позвалъ полицейскаго, а я ничего лучшаго не желалъ, какъ только того, чтобы мнѣ попался въ руки полицейскій. Намѣренно я пошелъ медленно, чтобы онъ могъ меня догнать; но онъ не шелъ. Ну, развѣ былъ какой-нибудь смыслъ въ томъ, что меня во всемъ преслѣдуютъ неудачи? И зачѣмъ я написалъ 1848 годъ? Каікое мнѣ дѣло до этого проклятаго числа! А теперь я долженъ голодать, такъ что всѣ мои внутренности свиваются какъ черви, и нѣтъ никакой надежды, что я что-нибудь получу сегодня. Чѣмъ позже становилось, тѣмъ больше я чувствовалъ себя и физически и нравственно пустымъ, съ каждымъ днемъ я пускался на все менѣе честныя поступки. Я лгалъ, не краснѣя, обманывалъ людей, не платя за квартиру, и боролся даже съ низкимъ желаніемъ заложить одѣяло чужого человѣка, — и все это безъ всякаго раскаянія, безъ всякаго укора совѣсти. Моя нравственность падала все ниже, черные грибки разрастались все больше и больше. А тамъ наверху сидѣлъ Богъ, слѣдилъ за мной и видѣлъ, какъ мое паденіе шло по всѣмъ правиламъ искусства, равномѣрно и медленно, не сбиваясь съ такта. А тамъ въ пропасти, въ аду суетились черти и злились, что это такъ долго длится, что я не совершаю большого преступленія, непростительнаго грѣха, за который Богъ въ Своей справедливости ввергнетъ меня въ адъ…

Я шелъ все быстрѣе и быстрѣе, потомъ вдругъ повернулъ налѣво и, разгоряченный и разгнѣванный, попалъ въ ярко освѣщенный, декорированный подъѣздъ. Я не остановился, ни на минутку не остановился, а между тѣмъ своеобразное убранство входа тотчасъ же запечатлѣлось въ моемъ сознаніи, всякая мелочь на дверяхъ, декорація, украшенія, когда я взбѣгалъ по лѣстницѣ. Во второмъ этажѣ я съ силой дернулъ за звонокъ. Почему я остановился именно во второмъ этажѣ? И почему я схватился именно за этотъ колокольчикъ, самый далекій отъ лѣстницы.

Молодая дама въ сѣромъ платьѣ, съ черной вставкой, открыла дверь; она удивленно взглянула на меня, покачала головой и сказала:

— Нѣтъ, сегодня у насъ ничего нѣтъ. — И при этомъ она сдѣлала видъ, что хочетъ закрыть дверь.

Зачѣмъ я допустилъ нѣчто подобное? Она считала меня за нищаго; и вдругъ я сразу какъ-то охладѣлъ и сдѣлался спокойнымъ. Я снялъ шляпу, низко поклонился и, какъ будто я не разслышалъ ея словъ, сказалъ въ высшей степени вѣжливо:

— Простите, фрэкэнъ, что я такъ сильно позвонилъ, но я не зналъ звонка. Здѣсь живетъ господинъ, искавшій черезъ газету человѣка, который могъ бы возить его повозку.

Она постояла минутку, ея мнѣніе о моей личности, казалось, измѣнилось.

— Нѣтъ, — сказала она, наконецъ, — нѣтъ, здѣсь нѣтъ никакого больного господина.

— Нѣтъ? Пожилой господинъ, ѣздитъ 2 часа ежедневно, за часъ 40 ёръ?

— Нѣтъ.

— Въ такомъ случаѣ еще разъ прощу извинить меня, — сказалъ я. — Это, можетъ быть, въ первомъ этажѣ; хотѣлъ воспользоваться случаемъ, чтобы рекомендовать человѣка, котораго я знаю и которымъ я интересуюсь; мое имя Ведель-Ярлебергъ.

Я еще разъ поклонился и отошелъ; молодая дама вспыхнула; въ своемъ смущеніи она не могла пошевельнуться; она продолжала стоятъ и смотрѣла на меня, пока я спускался по лѣстницѣ.

Ко мнѣ вернулся мой покой, голова была совершенно ясной. Слова дамы, что она ничего не можетъ мнѣ сегодня дать, подѣйствовали на меня какъ холодный душъ. До чего дошло! Каждый встрѣчный можетъ мысленно указать на меня и сказать: «Вотъ идетъ нищій, одинъ изъ тѣхъ, которымъ даютъ поѣстъ съ чернаго хода».

На Мёллергаде я остановился передъ какимъ-то домомъ и началъ вдыхать въ себя свѣжій запахъ мяса, которое тамъ жарилось. Рука моя была ужъ на звонкѣ, и я хотѣлъ войти безъ всякихъ дальнѣйшихъ разсужденій, но я одумался во-время и пошелъ. Дойдя до Сторторъ, я началъ искать мѣстечко, гдѣ бы можно отдохнуть, но всѣ скамейки были заняты, и напрасно я обошелъ всю Церковь кругомъ — не было ни одного мѣста, гдѣ бы я могъ сѣсть. «Ну, разумѣется, — сказалъ я мрачно самъ себѣ! — Разумѣется, разумѣется!» И опять продолжалъ свой путь. На базарной площади я обошелъ колодезь, сдѣлалъ глотокъ воды, пошелъ дальше, еле передвигая ноги, подолгу останавливался передъ каждымъ магазиннымъ окномъ и смотрѣлъ вслѣдъ каждому экипажу, проѣзжавшему мимо меня. Голова горѣла, въ вискахъ начало сильно стучать. Вода, которую я выпилъ, очень нехорошо подѣйствовала на меня: меня тошнило. Такимъ образомъ я дошелъ до кладбища. Я сѣлъ, уперся локтями о колѣни и закрылъ голову руками. Въ этомъ согнутомъ положеніи я почувствовалъ себя лучше — не было больше этого терзанія въ груди.

На большой гранитной плитѣ около меня лежалъ каменьщикъ и гравировалъ надпись. На немъ были синіе очки, и онъ напомнилъ мнѣ вдругъ одного знакомаго, котораго я чуть было не забылъ. Этотъ человѣкъ служилъ въ банкѣ, и я встрѣтилъ его недавно въ кафэ.

Если бы я могъ заглушитъ въ себѣ всякій стыдъ и обратиться къ нему! Сказать ему прямо всю правду, что мнѣ въ данную минуту приходится очень плохо, что мнѣ прямо трудно поддерживать жизнь! Я могъ бы дать ему свою абонементную книжку… Чортъ возьми, мою абонементную книжку! Тамъ билетовъ на цѣлую крону. И я нервно хватаюсь за это сокровище. Не найдя ея, я вскакиваю. Холодный потъ выступилъ у меня отъ страха. Я нахожу ее наконецъ на днѣ своего кармана, вмѣстѣ съ другими, чистыми и исписанными, не имѣющими цѣны бумагами. Я пересчитываю нѣсколько разъ эти 6 билетовъ вдоль и поперекъ. Зачѣмъ они мнѣ? Развѣ не можетъ мнѣ притти въ голову капризъ отпустить себѣ бороду? Такимъ образомъ я могу получить бѣлую серебряную полукрону! Въ шестъ часовъ закрывается банкъ; между семью и восемью мнѣ нужно будетъ подкараулить моего человѣка около ресторана.