О дереве судят по плодам - Василий Шаталов

Чорлиев не дал Оракову закончить фразу. Он вскочил с места, сорвал с головы старую обшарпанную ушанку и завопил таким голосом, как будто его только что ограбили:

— Люди! Вы видите эту шапку? — Чорлиев поднял ее над головой. — В знак того, что я смело выступаю против башлыка и уверен в своей правоте, я бросаю эту шапку под хвост собаке!.. — И выкатив налившиеся кровью глаза, Чорлиев сел на шапку. По местным представлениям, выходка заведующего фермой была равносильна грубому оскорблению, пощечине.

Но председатель отнесся к ней спокойно. Он подождал, когда утихнет смех, поднялся и сказал:

— Что ж, Таган-ага… Народ вы неплохо потешили. Но разве мы для этого собираемся и тратим время? Прошу в дальнейшем быть серьезнее, без фокусов. Здесь не цирк, а колхозное правление.

После Чорлиева выступили другие. Одни настаивали на том, чтобы осваивать участок, и как можно быстрее, другие не менее решительно возражали. Третьи, наиболее хитрые и осторожные, сохраняли нейтралитет.

— Очень жаль, что мнения у нас разделились, — обращаясь сразу ко всем, сказал Ораков. — Как же быть? Может, забыть о целине, плюнуть на это дело? Нет, целину мы будем подымать. Иначе ведь и не докажешь, кто же из нас прав, а кто просто-напросто болтун.

Бегенч болезненно переживал отсутствие единства среди членов правления и их поддержки. Но в проведении своей линии был непоколебим.

А нерешенных вопросов, проблем и просто повседневных дел становилось все больше. Они сыпались на него, как из рога изобилия. Ему все чаще стало казаться, что теперь он очень напоминает легкую былинку, подхваченную бешеным степным ветром, который с утра до вечера крутит ее и с каждым оборотом все быстрее. Бегенч пытается что-то сделать в этой жестокой и беспрерывной круговерти, но уверен, что ничего путного сделать не может, а только мечется и смертельно устает. Еще весна не пришла, а он с восхода и до заката в поле, в парниках: надо проследить за работой трактористов, овощеводов, поливальщиков. Сейчас главное — качество подготовительных работ. От того, как будут подготовлены земли, как будут вспаханы, удобрены и политы, какого качества посадочный материал, — зависит решение одной из самых важных задач полеводства — повышение урожайности овощей.

Думал Бегенч и о строительстве коровников, кошар, о кормах для скота, о подборе и расстановке кадров, о быте колхозников. Мысли об этом не покидали его ни днем, ни ночью, ни дома, ни в рабочем кабинете, ни а пути. А ездить в ту пору приходилось много.

Вскоре после того, как в Гяурскую степь пришел Каракумский канал, здесь в урочище Гаплан колхозу «Октябрь» отвели под виноградники, сады, овощные и зерновые культуры несколько тысяч гектаров прекрасной целины. Там же началось строительство большого поселка.

От села Евшан-Сары до урочища Гаплан километров семьдесят, а то и больше. А в оба конца полтораста будет. Чтобы съездить туда, надо день потерять. Бегенч терял этот день, но с пользой. Зорким хозяйским глазом присматривался к тому, как идет освоение целины и строится поселок. Внимательно приглядывался к людям, К лодырям, пьяницам и халтурщикам был беспощаден. Но с особенной теплотой, уважением относился к тем, кто работал честно, с увлечением, не жалея сил. Для них Бегенч не скупился ни на теплое душевное слово, ни на похвалу. Если кто-то мешал целинным делам, тормозил их и нужна была помощь «на самом высоком уровне», Ораков действовал быстро и смело. Он ехал в райком, в главк, в министерство и устранял помеху.

А разве мог он оставить без внимания чабанов — этих мужественных подвижников пустыни! Наболевших вопросов и там было немало. И он ехал к чабанам. Расстояние до них, примерно, такое же, как до урочища Гаплан. Но дело тут не в расстоянии, а в дорогах. Езда в песках — езда по бездорожью. Бесконечные разъезды выматывали и башлыка, и его шофера. Но жалоб от них никто не слыхал. Курбан — так звали шофера — так же, как и башлык, был на редкость стойким, терпеливым парнем. Сколько бы за рулем ни сидел, никогда и вида не подаст, что устал или клонит ко сну. Никогда не жаловался он и на машину, которую вполне серьезно считал живым существом. По твердому утверждению Курбана, машина так же, как и человек, может быть и ласковой, и сердитой, послушной и капризной в зависимости от того, как относишься к ней. А Курбан знал, как относиться к машине! По паспорту она давно уже была старушка, давным-давно пора бы ее на свалку, — уже и мотор, и радиатор, и многое другое заменяли не раз. А вы поглядите: разве она похожа на старушку? Чистая, сверкающая, никогда нигде ни царапинки, ни вмятины, она все еще кажется совершенно новой, словно только что сошедшей с заводского конвейера.

Между башлыком и шофером с первой их встречи, а потом на долгие годы установились отношения самой искренней дружбы. Их сближала общая цель — забота о процветании колхоза. Ради этого Курбан готов был трудиться сутки напролет и ехать хоть на край света в любую погоду — в дождь, слякоть, снег, буран. Много было общего и во внешности: оба высокие, сильные, широкие в плечах.

Но разница между ними была еще разительней, чем сходство. В отличие от своего шефа, кареглазого, покрытого густым темным загаром, шофер был русоволосым туркменом с голубыми глазами. Возможно, только нос — тонкий, с едва заметной горбинкой, и выдавал его азиатское происхождение.

Добрые отношения шофера и башлыка помогали им стойко переносить тяготы кочевой жизни. Нередко, обратив внимание на усталость шофера, Ораков говорил:

— Отдохни, Курбан. А я за руль сяду.

Но разве Курбан позволит, чтобы башлык крутил баранку! У него своих забот хватает.

— Ничего. Я не устал, — скромно отвечал Курбан, — лишь бы вы не молчали. А то всю дорогу думаете о чем-то, думаете… Рассказали бы что-нибудь…

Но эта просьба противоречила желанию самого Бегенча: он не любил в дороге разговоров. Во время поездок ему нравилось неторопливо размышлять, думать, мечтать. И все мысли так или иначе были связаны с его нелегким хозяйством, с деятельностью целой армии односельчан, с решением неотложных задач, мечтою о будущем…

И все же на просьбу шофера всегда откликался. Немного подумав, он находил тему, близкую и интересную обоим, и приступал к повествованию. Сонливость у шофера исчезала, а вместо нее появлялись оживленное внимание и бодрость. Курбан любил рассказы башлыка; они поражали его новизной мысли, смелостью замыслов и желанием заглянуть в завтрашний день. Эти рассказы он сравнивал с поездкой по широкой степи, когда мчишься на большой скорости, и за каждой далью тебе открывается новая, совсем незнакомая, но чрезвычайно интересная и не похожая на все предыдущие, даль. И не было ни одной поездки с башлыком, его рассказа, которые Курбан не запомнил бы от слова до слова, прочно, навсегда.

Особенно глубокий след оставила в памяти осенняя поездка на целинный участок, в урочище Гаплан.

…Приближаясь к восточной окраине Ашхабада, они проехали вдоль огромного фруктового сада, близко подступившего к шоссейной дороге справа. А слева была плантация молодых шелковиц. И сад, и шелковицы пылали осенним пожаром. В просветах между длинными рядами деревьев с поредевшими кронами лежало много багряной и желтой листвы.

Когда сад кончился, взгляду стало просторно: в глаза ударило бледной желтизной пустыни, каким-то заповедным ее уголком; полетели назад песчаные косогоры с кудлатыми кустами на откосах. Далеко к югу отхлынула гряда извилистых нежно-фиолетовых гор. Потом — короткий спуск перед станцией Аннау. За станцией — степь, которая потом слилась с предгорной Гяурской равниной.

Они ехали молча и глядели по сторонам, удивляясь, быть может, тому, как быстро меняется степь. Слишком много было столбов, пересекавших ее во всех направлениях, виднелись вспаханные поля, заросли камыша вдоль оросителей, какие-то постройки, новые виноградники, юные сады. Но обширные пространства земли еще пустовали. И шофер и башлык видели одно и то же, но чувства при этом испытывали разные. Курбан — легкое любопытство, председатель — чувство легкого огорчения, утраты. Нет, он все понимал, конечно. Понимал, что растет население, что его надо кормить, поить, одевать и обувать, что Гяурская целина должна служить человеку, что здесь должно быть создано столько-то различных хозяйств, что они должны давать столько-то тысяч тонн зерна, овощей, фруктов, мяса, винограда, рыбы, шерсти. Все это Бегенч Ораков понимал, но сердце не могло примириться с тем, какой ценой все это должно быть оплачено, какую жертву во имя этого надо принести.

— Скажи, Курбан, видал ли ты эту степь лет двадцать или тридцать назад? — спросил Ораков, глядя вдаль.

— Нет, не видал, — зорко следя за дорогой и движущимся навстречу транспортом, ответил шофер. — Слишком молод был — дальше детского сада не пускали. А что?