О дереве судят по плодам - Василий Шаталов

На следующий год целину снова засеяли ячменем. Когда всходы окрепли и поднялись выше колена, приехал Ораков. Шелковистая нежная зелень огромного поля волнами ходила под ветром, сверкала, переливалась. Над ними летели облака. Где-то высоко, в солнечных лучах, пел невидимый жаворонок.

Бегенч снял шапку, ударил ею по левой ладони и несколько минут простоял с непокрытой головой. Как он мечтал все эти годы увидеть здесь вот этот живой зеленый цвет — цвет самой жизни, вместо мертвого, белого цвета горькой соли!.. И дождался, увидел. С волнением он глядел на поле, чутко прислушивался к шелесту стеблей и чувствовал, как душу наполняют радость, покой, силы. «Один лишь вид такого поля, — думал Ораков, — Может вылечить человека от любой болезни, сделать его бодрым, крепким и счастливым».

Это же поле он увидел и в пору созревания ячменя. Оно уже сплошь было золотым и широкой полосой уходило к горизонту. Спелые колосья раскачивались тихо, и нежно шелестели, словно думая какую-то бесконечную думу. С поля набегал теплый хлебный дух и смешивался с запахом нагретой земли, росшего на обочине дороги бурьяна и сильным запахом розовых вьюнков, разметавшихся по колючке и сорным травам. «Итак, с солончаком покончено, — шепотом проговорил Ораков. — И как хорошо! Даже следа не осталось».

После ячменя на целинном участке была посажена капуста — все с той же целью, чтобы улучшить структуру почвы. Урожай был невиданным. К осени все поле было усеяно сочными тугими кочанами.

Так в течение нескольких лет шла реанимация земли — упорная борьба за то, чтобы вернуть ей жизнь, живительные соки, здоровье и плодородие.

Еще тогда, стоя на краю ячменного поля, Ораков думал о том, кому же он доверит целинный участок, когда придет пора выращивать овощи? Задача нелегкая. И вовсе не потому, что у председателя не было выбора. Все обстояло как раз наоборот. За последнее время он выпестовал целую плеяду молодых бригадиров. А тот, кто проявлял равнодушие и лень, от бригадирства был отстранен.

Это сразу сказалось на деле.

Дух соперничества между бригадами был настолько велик, с таким упорством они боролись за первенство, что показатели у них были почти ровные. Так что… не обидев остальных, трудно было отдать предпочтение какой-нибудь одной. В таких условиях Ораков мог бы спокойно послать на целину любую бригаду и ее судьба была бы в надежных руках.

Но этот путь ему казался слишком торным, простым и легким. Ему хотелось идти своим, пусть трудным, связанным с риском, но своим путем. И Бегенч решил послать на целину не лучшую бригаду, а ту, что слабее и хуже других, а бригадиром — никому неизвестного, неизбалованного славой овощевода. Но и этот, ничем не проявивший себя овощевод, по мнению Оракова, должен быть бойким и смекалистым, иметь призвание руководителя. Смысл подобного риска башлык видел в том, что в случае успеха будет открыт новый талант, а бригада — подтянута до уровня передовой. «Все это хорошо, — думал председатель, — но где взять такого парня?»

…Надо искать, твердо решил Бегенч, и продолжил поиски. Он приглядывался к людям, к их работе. И не только среди овощеводов, — на других участках. Изучал их способности и характеры. Он верил в свою удачу. Верил и знал, что алмаз не затеряется даже в золе, что рано или поздно он себя обнаружит.

…Потомственный чабан Аймед Аннаев всю жизнь провел в пустыне. Это был настоящий «кумли», «человек песков». Много лет он прошагал за своей отарой, и теперь вряд ли сосчитал бы сколько износил за это время тупоносых, из сыромятной кожи, широких и удобных в ходьбе чокаев.

Отара давала каракуль, шерсть, мясо. Чабан гордился своим трудом и ни разу за годы своего пастушества не пожаловался ни на скуку одиночества, ни на тяжесть труда, ни на суровость родной пустыни. В представлении Аймеда она не столько суровая, сколько добрая, щедрая и красивая. Красивая всегда, во все времена года! Взять хотя бы весну. Не узнать в эту пору ни лощин, ни песчаных увалов. В розовый туман оденется саксаул и в таком наряде, словно зачарованный, не шевелясь, будет долго стоять под солнцем. Но ярче, наряднее саксаула другой знаменитый житель песков — кандым. Его круглые, как шарики, цветы весна окрашивает в самые разные цвета. И серовато-зеленый, хвойный куст кандыма бывает сплошь осыпан то желтыми, как нарцисс, то розовыми, как пион, то красными, то вишневыми цветами. От таких кустов глаз не оторвешь. Потом, когда шарик высохнет, ветер сорвет его и покатит по песку. Там, где он прибьется, вырастет новый кандымовый куст.

Много в пустыне цветов и много трав. И все они, как родные, дороги сердцу Аймеда. В тех же лощинах, рядом с безлистым кустарником, пробьются к солнцу пырей-арпаган, алые маки, синие ирисы, колокольчики и золотисто-белые ромашки, которые за сходство с плоской, косматой по краям шапкой чабана называют «чопан тельпек» — «пастушья папаха». С приходом весны дружно взойдет песчаная осочка — илак, травка неказистая, но самый лакомый для овец корм. И даже барханы к весне повеселеют, покрыв свои бока свежей волнистой рябью. Оседлав их вершины, пустит по ветру золотисто-зеленые пряди песколюб-селин.

Немало будет и голых мест. На них-то, недалеко от зарослей кандыма, во всей лучезарной красе почти на метровую высоту поднимется гордая сунгула. С виду она похожа на огромный, отлитый из чистого золота, кукурузный початок. Только вместо янтарных зерен на толстом и круглом стебле сунгулы, плотно прижавшись друг к другу, вспыхнет множество желтых, широко открытых цветков. Иногда сунгула появляется целым семейством. У нее тонкий приятный аромат, на который, непонятно откуда, прилетают пчелы. Туркмены называют ее «ийлан додок» — «змеиные губы». Но почему и кто ее так назвал? — задумывался чабан. — Причем здесь «змеиные губы»?

И понял однажды. Он заметил, что «ийлан додок» всегда вырастает по соседству с кандымом. Поселившись рядом, сунгула скрытно, под песком пускает к соседу корни-присоски и начинает из него высасывать соки. Сами щупальцы, снабженные присосками, как бы похожи на губы змеи. Отсюда, очевидно, и название цветка. Но это нисколько не роняло в глазах чабана достоинств сунгулы. Разве можно винить ее за то, что природа определила ей такую судьбу?

Много в пустыне птиц и всякого зверья. Одних он любил, других ненавидел. Особенно нравились ему черные грифы. Эти великаны живут в горах, а потомство выводят в пустыне. В самых глухих зарослях саксаула грифы выберут куст, что покрепче да погуще, и построят на нем гнездо величиною с доброе колесо. Еще не успеют грифы его отделать, а в нижнем этаже уже хозяйничают воробей и его супруга. В апреле у грифов появятся белые, как снег, птенцы. К лету они встанут на крыло и вместе со взрослыми улетят в горы.

В общем, хорошо в пустыне. Один воздух чего стоит. Чистый, прозрачный, настоянный на тысяче разных трав.

Но Аймед знал: сколько пустыню ни хвали, сколько ни восторгайся, а словами о ней не расскажешь. Это под силу разве лишь музыке, тростниковой дудке-туйдуку. Аймед-ага любил слушать туйдук, когда на нем играл его заместитель Ораз. Играл он обычно под вечер, когда вдали за красным барханным морем садилось усталое солнце, а у колодца мирно дремала отара и горел, постреливая угольками, вечерний костер.

Пенье туйдука — низкое и заунывное — напоминало чабану протяжный шум ветра в голых кустах. Это голос самой пустыни. В нем слышались суровое раздолье песков, трепет трав, звонкая радость весны и щемящее чувство печали.

Так понимал пустыню старый Аймед-ага. Эту любовь и древнюю свою профессию он мечтал передать сыну Мяликмухаммеду. Как только Мялику исполнилось шестнадцать лет, отец привез его в пески, на свой чабанский кош. Кош — это мазанка из тамариска, в которой несколько кошм и подушек на пыльном земляном полу. Ни удобств, ни комфорта. Рядом с мазанкой — глубокий колодец и корыто для водопоя, да два свирепых волкодава.

А кругом, куда ни глянешь — пески, безлюдье, тишина.

Теперь Мяликмухаммед был членом чабанской бригады и имел должность чолука — помощника старшего пастуха. Должность, конечно, не ахти какая, но на первых порах и это было неплохо. «Пусть обживается, научится кое-чему, наберется опыта, — рассуждал Аймед-ага, — а там видно будет. Со временем, может, вместо себя оставить придется».

Как-то вечером, вручая Мялику чабанский посох, отец сказал:

— Мой сын, пустыня дает человеку мужество и здоровье, а труд чабана — почет и уважение. Трудись и будь счастлив! Когда же мой путь подойдет к последнему пределу, я надеюсь, что этот посох, отполированный моими и твоими руками, ты передашь одному из своих сыновей.

В ответном слове Мялик обещал выполнить завет отца, но не было при этом ни радости, ни блеска в его глазах.

Шло время. И с каждым днем Аймед убеждался все больше, что из сына, привыкшего к большому благоустроенному поселку, где каменные дома, чистый и гладкий асфальт, вдоль которого — сплошная зелень деревьев, чабана не получится. Все, что так глубоко и с такой нежностью любил отец, не нравилось сыну. Ему тошно было от дремучей тишины и унылого однообразия песчаных гряд, диких колючих кустов, резкого запаха овечьего стада, вязкого, затрудняющего движение, песка. Своих обязанностей — чай вскипятить, обед приготовить — Мялик не выполнял: все делал за него отец. И когда он убедился, что сына к пустыне не привяжешь, повез Мялика обратно, в село.