Юлий Цезарь - Гульельмо Ферреро

Но Цезарь на этот раз ошибался, думая, что такое обилие грандиозных идей ослепит Италию. Космополитическая чернь столицы могла предаваться химерическим надеждам, если ей обещали колонии и работу; но средние классы оставались в дурном настроении вследствие финансового кризиса, конца которого никто не предвидел. Что касается оскорбленных в своих республиканских чувствах и все еще страшившихся социальной революции высших классов, то они спрашивали себя, не сошел ли Цезарь с ума, и насмехались даже над серьезными реформами, например над реформой календаря.[858] Вместо восхищения его великими проектами находили удовольствие в негодовании против шумной клики мужчин и женщин, окружавших диктатора. Чтобы найти необходимые для парфянской войны деньги, Цезарь был вынужден продать конфискованные у побежденных имения, затем общественные земли, на которых нельзя было основать колоний, и земли храмов.[859] Эти поспешные распродажи принесли особенную выгоду его друзьям, почти даром получившим огромные земельные угодья. Значительное имение, конфискованное во время войны, было отдано Сервилии;[860] некоторые вольноотпущенники, многие центурионы, военные трибуны и генералы из армии Цезаря нажили себе большие состояния. В их числе был молодой германский раб по имени Ликин, которого Цезарь уличил в ростовщичестве среди его товарищей по рабству и которому дал значительный административный пост; занимая его, тот и стал одним из самых изворотливых помощников Цезаря.

Цезарь не препятствовал этому грабежу, чтобы не слишком раздражать своих приближенных; но его враги воспользовались таким удобным случаем для нападок на него, для порицания всех его действий и проектов. Особенно враждебно они относились к парфянской войне, ставшей с этих пор краеугольным камнем всей политики Цезаря.[861] Разве безрассудный завоеватель Галлии не причинил уже достаточно бед республике своей ненасытной жаждой побед? Неужели после того как ему была дана столь большая власть, можно позволить ему покинуть республику, еще полную беспорядка, для того чтобы он пустился в опасное предприятие?

Недовольство охватывало все классы, и Цезарь все более и более раздражался, теряя самообладание, которое до сих пор никогда ему не изменяло. У него вырывались неосмотрительные слова, что республика теперь существует только по названию и что Сулла был очень глуп, сложив с себя власть диктатора.[862] Lex municipalis был утвержден народом, но страдал многими недостатками от поспешности, с какой он готовился: в путаном и противоречивом его фрагменте, дошедшем до нас,[863] совершенно нет ясности и отчетливости официального римского документа. Другие предприятия Цезаря обнаруживают такую же поспешность. Цезарь поручил чеканку монеты и финансовое дело восточным, вероятно египетским, рабам;[864] он допустил рабов и вольноотпущенников на все общественные должности; он сделал выговор народному трибуну Понтию Аквиле за то, что тот не встал однажды, когда Цезарь проходил перед скамьей трибунов.[865] Он легко разражался бранью и грубыми упреками. Он сердился, когда видел, что недостаточно точно соблюдаются его законы, особенно самые нелепые, например законы о роскоши, и, чтобы заставить их соблюдать, начинал спешно бороться с мелочами. Но, с другой стороны, он горячо отрицал, что стремится к царской власти или тирании; он неоднократно раздражался против тех, кто выказывал желание провозгласить его царем. Однако он так сильно мучился желанием иметь наследника, что в завещании, сделанном по возвращении из Испании и перед отъездом в Парфию, назначил опекунов для ребенка, который мог у него родиться, и усыновил Октавия, племянника своей сестры.[866] Однажды, когда два трибуна сняли с его статуи диадему, возложенную неведомой рукой, он пришел в бешенство и сказал, что они хотели нанести ему оскорбление.[867] Трудно узнать, действительно ли он возымел намерение основать в Риме династию, аналогичную династиям азиатских монархий, или он остановился на этой идее мимоходом, вероятно, под влиянием Клеопатры, не решаясь ни окончательно принять ее, ни тем более отбросить навсегда. Его враги во всяком случае были заинтересованы распространять слух, что он хотел сделаться царем. Этот слух циркулировал; подозрение было рождено, оно занимало всех, возбуждало надежды, страхи, злобу всякого рода, усложняло и без того уже трудное положение.

Посреди этой смуты Цезарь все свои мысли направлял к одному — к войне против Парфии. Видя в этой войне средство выйти из всех затруднений, думая, что если он с победой вернется из Парфии, то будет господином положения благодаря славе и завоеванным сокровищам, он собирал деньги, заложил большой склад оружия в Деметриаде, разрабатывал план войны и послал вперед в Аполлонию Гая Октавия с его учителями и шестнадцатью легионами, составленными отчасти из новобранцев. Многие молодые люди, побуждаемые нищетой, поступили на военную службу в надежде обогатиться парфянским золотом.

Таким образом, во второй половине 45 года левое крыло и правое крыло партии Цезаря, умеренные и крайние, глухо боролись вокруг диктатора; но крайние постоянно выигрывали, так как лучше других понимали, то без завоевания Парфии их партия рано или поздно кончит тем, что не будет более госпожой положения и что ради этой высшей необходимости нужно пожертвовать всем, даже конституционными свободами, соединив всю власть в руках Цезаря. Иначе было невозможно вести с энергией и успехом столь трудное предприятие. Отягощенный долгами искатель приключений Долабелла появлялся теперь постоянно рядом с диктатором. Сам Антоний, устав искупать после двух лет нищеты и безвестности услуги, оказанные им в 47 году делу порядка, кончил тем, что присоединился к партии, казавшейся наиболее сильной.

Отход Антония от котерии умеренных цезарианцев был серьезным ударом для них, ибо он пользовался большим влиянием во всей партии Цезаря за великие услуги стране, оказанные им в качестве генерала во время галльской и междоусобной войн. Вскоре, в конце 45 года, котерию умеренных постигла неудача, еще более тяжелая и почти непоправимая. Цезарь решил воспользоваться данным ему после Мунды правом рекомендации комициям магистратов, предоставив народу возможность только утверждать их. Это было смертельным ударом для всех тех (а они были очень многочисленны), кто упорно до последнего момента надеялся, что Цезарь откажется от этой огромной власти. Что же останется от республики, если один человек будет в состоянии распределять все должности? Какое различие будет между цезарем и царем, если все граждане должны будут ожидать всех прав от его доброй воли? Сделанный им выбор мог только усугубить пагубное впечатление высших классов. Если диктатор постарался вознаградить консервативных цезарианцев, назначив преторами двух самых выдающихся членов их котерии — Брута и Кассия, то еще более щедро он наградил Антония. Антоний был выбран товарищем Цезаря по консульству, а два его брата, Гай и Луций Антонии, были сделаны один претором, а Тфугой народным трибуном. Это было настоящее нашествие фамилии Антониев на республику. Другой выбор, еще более скандальный, усилил общее негодование. Цезарь, намеревавшийся скоро отправиться в Парфию, хотел назначить в качестве consul suffectus на время отсутствия своего фаворита Долабеллу, который не был даже еще претором. Вожак революционной партии на время отсутствия Цезаря становился одним из руководителей республики! Но на этот раз очень странный случай спутал расчеты Цезаря и Долабеллы. Чувствуя за собой поддержку общественного мнения, Антоний, желавший утолить свою ненависть к Долабелле и, может быть, старавшийся также щадить своих прежних друзей, принадлежавших к правому крылу, объявил на заседании сената 1 января 44 года, что в качестве авгура он воспрепятствует комициям собраться для утверждения Долабеллы. Цезарь уступил общему недовольству и не стал настаивать.