Кола ди Риенцо, последний римский трибун - Эдвард Бульвер-Литтон

Кардинал смиренно наклонил свою гордую голову и отвечал:

— Дай Бог, чтобы Иннокентий VI жил долго для славы церкви! Что касается Жиля Альборноса, то он более воин, нежели духовник. Единственные стремления, которым он осмеливается предаваться, внушаются ему шумом лагеря и ржанием боевого коня.

— Нет, — прервал Иннокентий, — я имею еще другие столь же зловещие известия. Иоанн ди Вико, — да постигнет его чума! — этот отлученный от церкви злодей, так наполнил этот несчастный город своими эмиссарами, что мы почти потеряли столицу апостола. Правда, нобили опять усмирены, но как? Какой-то Барончелли, новый демагог, кровожаднейший из любимцев дьявола, возвысился; чернь облекла его властью, которую он употребляет на то, чтобы убивать народ и оскорблять первосвященника. Истерзанный преступлениями этого человека, народ день и ночь кричит на улицах о трибуне Риенцо.

— Да? — воскликнул кардинал. — Значит ошибки Риенцо забыты в Риме, и в этом городе чувствуют к нему тот же энтузиазм, как и в остальной Италии?

— Увы, да.

— Это хорошо. Я думаю вот о чем: Риенцо может сопровождать меня…

— Может! Этот мятежник, еретик?

— Милость вашего святейшества может превратить его в спокойного подданного и правоверного католика, — сказал Альборнос. — Неужели ваше святейшество не видит, что освобождение Риенцо будет принято с восторгом, как доказательство вашей искренности, что великого демагога Риенцо следует употребить для уничтожения незначительного демагога Барончелли?

— Вы всегда прозорливы, — сказал папа задумчиво, — и правда, мы можем воспользоваться этим человеком, но с осторожностью. Его ум страшен.

— И потому надо его задобрить; если мы его оправдаем, то мы должны сделать его нашим. Опыт научил меня правилу, что если нельзя уничтожить демагога законным судом, то надо раздавить его почестями. Дайте ему патрицейский титул сенатора, и он тогда сделается наместником папы!

— Я подумаю об этом, сын мой, ваши советы нравятся мне, но вместе тревожат меня: его по крайней мере надо подвергнуть следствию, но если будет доказано, что он еретик…

— То он должен быть объявлен святым, таково мое смиренное мнение.

Папа на минуту склонил голову, но усилие было слишком велико для него, и после минутной борьбы он громко расхохотался.

— Полно, сын мой, — сказал он с любовью, потрепав кардинала по бледно-желтой щеке. — Полно. Что сказали бы люди, если бы услыхали твои слова?

— Они сказали бы: Жиль д'Альборнос имеет религии именно на столько, чтобы помнить, что государство есть церковь, но не слишком много для того, чтобы забывать, что церковь есть государство.

Этими словами совещание закончилось. В тот же вечер папа постановил, чтобы Риенцо допустить к суду, которого тот требовал.

IV

Госпожа и паж

Только в три часа Альборнос, приняв на себя роль обожателя, отправил к синьоре Чезарини записку следующего содержания:

«Ваши приказания исполнены. Дело Риенцо будет рассмотрено. Хорошо было бы приготовить его к этому. Для вашей цели, о которой я имею такие слабые сведения, может быть, полезно, чтобы вы явились заключенному тем, что вы для него на самом деле — испросительницей этой милости. С подателем этой записки я посылаю приказ, который дает одному из ваших слуг пропуск в келью заключенного. Пусть вашим делом будет известить его о новом переломе в его судьбе, если вам угодно. Ах, синьора, если бы фортуна была так же благосклонна ко мне и дала того же ходатая! Я ожидаю приговора из твоих уст!»

Кончив послание, Альборнос потребовал своего доверенного слугу.

— Альварес, — сказал кардинал, — эти записки должны быть доставлены синьоре Чезарини через другие руки; тебя не знают в ее доме. Отправляйся в государственную тюрьму; вот тебе пропуск к губернатору. Посмотри, кто будет допущен к арестанту Коле ди Риенцо! Узнай его имя и откуда он пришел. Будь расторопен, Альварес. Узнай, что заставляет Чезарини интересоваться судьбой заключенного. Собери также всевозможные сведения о ней самой, об ее происхождении, состоянии, родстве. Ты понимаешь меня? Хорошо. Еще одна предосторожность: я не давал тебе никакого поручения, никаких сношений со мной. Ты один из должностных лиц тюрьмы, или папы, — как хочешь. Дай мне четки, зажги лампаду перед распятием; положи вон ту власяницу под оружием. Я хочу, чтобы казалось, будто бы я намеренно ее скрываю! Скажи Гомезу, что доминиканский проповедник может войти.

— Эти монахи усердны, — говорил кардинал сам с собой, когда, исполнив его приказания, Альварес удалился. — Они готовы сжечь человека, только бы на библии! Они стоят того, чтобы их задобрить, если тройная корона действительно стоит того, чтобы приобрести ее. Если бы она была на мне, то я бы прибавил к ней орлиное перо.

И погруженный в пламенные мечты о будущем, этот отважный человек забыл даже предмет своей страсти.

Чезарини была одна, когда от кардинала прибыл посланный; она тотчас же отпустила его с запиской, состоявшей из нескольких строк благодарности, которая, казалось, преодолела всю осторожность, какой холодная синьора обыкновенно ограждала свою гордость. Она потребовала к себе пажа Анджело.

Молодой человек вошел. Комната была темна от теней приближающейся ночи, и он смутно различал очертание величавого стана синьоры; но по тону ее голоса заметил, что она глубоко взволнована.

— Анджело, — сказала она, когда он подошел, — Анджело, — и голос ее оборвался. Она замолчала, как бы для того, чтобы перевести дух и затем продолжала: — Только вы служили нам верно; только вы разделяли наше бегство, наши странствования, наше изгнание, только вы знаете мою тайну, только вы римлянин из всей моей свиты! Римлянин! Некогда это было великое имя. Анджело, имя это пало, но пало единственно потому, что прежде пала природа римской расы. Римляне горды, но непостоянны; свирепы, но трусливы; пламенны в своих обещаниях, но испорчены в своей честности. Вы — римлянин, и хотя я испытала вашу верность, но самое ваше происхождение заставляет меня бояться от вас лжи.

— Синьора, — отвечал паж, — я был еще ребенком, когда вы приняли меня к себе на службу, и теперь я еще слишком молод. Но будь я еще мальчиком, я не побоялся бы самого страшного копья рыцаря или разбойника, чтобы доказать верность Анджело Виллани его госпоже и родине.

— Увы! — сказала синьора с горечью. — Так же говорили тысячи людей твоего племени. А каковы были их дела? Но я буду тебе верить, как верила всегда. Я знаю, что ты жаждешь почестей, что в тебе есть светлое и привлекательное юношеское честолюбие.