Кола ди Риенцо, последний римский трибун - Эдвард Бульвер-Литтон

— Но послушайте, очаровательная синьора, вы преувеличиваете мою власть, я не могу освободить Риенцо, он обвинен в восстании, он отлучен от церкви за ересь. Его оправдание зависит от него самого.

— Можете вы выхлопотать для него суд?

— Может быть, синьора.

— Суд уже есть для него оправдание. А особую аудиенцию у его святейшества?

— Без сомнения.

— Это — его восстановление! Позаботьтесь обо всем, о чем я прошу!

— А затем, милая римлянка, будет моя очередь просить, — сказал кардинал страстно, опускаясь на колени и взяв руку синьоры. Она равнодушно дала свою руку кардиналу, который покрыл ее поцелуями.

— Вдохновленный таким образом, — сказал Альборнос вставая, — я не сомневаюсь в успехе. Завтра я явлюсь к тебе опять.

Он прижал ее руку к своему сердцу — синьора не чувствовала этого. Он со вздохом простился — она не слышала это. Не видя, смотрела она, как медленно он удалился. Прошло несколько минут прежде чем, придя в себя, синьора поняла, что она одна.

— Одна! — вскричала она вполголоса со страстной выразительностью. — Одна! О, что я перенесла, что я сказала! Быть неверной ему, хотя бы в мыслях! О, никогда! Никогда! Мне, которая ощущали поцелуй его губ, которая засыпала на его великодушном сердце. Мне! Святая матерь! Помоги мне и укрепи меня! — продолжала она, горько плача и упав на колени. На несколько минут синьора предалась молитве, целом, встав, несколько успокоилась. Мрачной массой стояла перед ней башня, в которой заключен был Риенцо, как преступник; она смотрела на нее долго и пристально; потом, отойдя от окна, она вынула из складок своего платья маленький кинжал и прошептала:

— Лишь бы спасти мне его для славы, а этот кинжал спасет меня от бесчестия.

III

Святые люди. Мудрые рассуждения. Справедливые решения. Низкие побуждения во всем

В воинственном кардинале, влюбленном в красоту и высокий ум синьоры Чезарини, любовь не была столь господствующей страстью, как честолюбие, которое составляло его характер. Простясь с синьорой и размышляя о желании ее восстановить римского трибуна, быстро просчитал он все выгоды, которые могут возникнуть для его собственных политических планов от этого восстановления. Такой человек, как Риенцо, в лагере кардинала мог быть магнитом для привлечения молодых и предприимчивых людей Италии. С другой стороны, кардинал видел, что никакого добра не может произойти от заключения Риенцо.

Как влюбленный, он чувствовал некоторые неприятные и неутешительный предзнаменования в горячем участии своей властительницы к Риенцо. Он охотно бы приписал беспокойство синьоры Чезарини какой-нибудь патриотической фантазии или мысли о мщении. Но он должен был признаться самому себе в каком-то ревнивом опасении недоброго и сокровенного побуждения, которое задевало его тщеславие и тревожило его любовь. Впрочем, думал он, я могу воздействовать на нее собственным ее оружием, я могу выхлопотать освобождение Риенцо и потребовать наградил. В случае отказа рука, отворившая тюрьму, может опять наложить оковы.

Эти мысли еще занимали кардинала и дома, как вдруг он был потребован к первосвященнику.

Его святейшество сидел перед небольшим столом грубой работы, заваленным бумагами; лицо его было скрыто в руках. Комната была меблирована просто; в небольшом углублении возле окна стояло распятие из слоновой кости; внизу его лежал череп с костями, украшение, которое находилось в жилищах большей части тогдашних монахов. На полу ниши лежала карта папских владений, на которой в особенности резко и ясно были обозначены крепости. Папа тихо поднял голову, когда ему доложили о кардинале, и открыл таким образом свое пропое, но одухотворенное и довольно интересное лицо.

— Сын мой! — сказал он с ласковой вежливостью в ответ на смиренный привет гордого испанца, — после наших продолжительных совещаний этого утра ты едва ли воображал, что новые заботы потребуют так скоро помощи и твоих советов. Право, терновый венец сильно терзает голову под тройной короной.

— Бог смягчает ветер для остриженных ягнят, — заметил кардинал с благочестивой и сострадательной важностью.

Иннокентий едва мог удержаться от улыбки и отвечал:

— Ягненок, который несет крест, должен иметь силу льва. После того, как мы расстались, сын мой, я получил неприятные известия. Наши курьеры прибыли из Кампаньи, язычники неистово беснуются, сила Иоанна ди Вико страшно увеличилась, и под его знамя вступил самый страшный авантюрист Европы.

— Ваше святейшество говорит о Фра Мореале, рыцаре св. Иоанна? — вскричал кардинал с беспокойством.

— Да, — отвечал первосвященник. — Я боюсь огромного честолюбия этого авантюриста.

— И имеете причину, ваше святейшество, — сказал кардинал сухо.

— Несколько писем его попало в руки служителя церкви; вот они, прочти их, сын мой.

Альборнос взял и медленно прочел письма; затем положил их на стол и безмолвно погрузился в размышления.

— Что думаете вы об этом, сын мой? — спросил наконец папа нетерпеливым и даже брюзгливым тоном.

— Я думаю, что при горячем уме Монреаля и холодной низости Иоанна ди Вико ваше святейшество может дожить до того, что будет завидовать если не спокойствию, то, по крайней мере, доходам профессорской кафедры.

— Что такое, кардинал? — встрепенулся папа, причем краска гнева показалась на его бледном лице. Кардинал спокойно продолжал:

— Из этих писем можно заключить, что Монреаль писал ко всем начальникам вольных воинов в Италии, предлагая самое большое жалованье солдата и самую богатую добычу разбойника каждому, кто присоединится к его знамени. Значит, он замышляет огромные планы! Я знаю его!

— Хорошо, а что мы должны делать?

— Ясно что, — сказал кардинал величаво, и глаза его засверкали воинственным огнем. — Нельзя терять ни минуты. Твой сын должен немедленно выйти на поле битвы. Поднимем знамя церкви!

— Но довольно ли мы сильны? Наше войско малочисленно. Усердие слабеет, благочестие Балдуинов уже не существует!

— Вашему святейшеству хорошо известно, — сказал кардинал, — что для толпы существуют два военных лозунга: свобода и религия. Если религии начнет становиться недостаточно, то мы должны употребить более мирское слово. Поднимем знамя церкви и ниспровергнем тиранов! Мы объявим равные законы и свободное правление, и при таких обещаниях наш лагерь с помощью Божией будет процветать более, нежели палатки Монреаля с их грубым криком: плата и добыча!

— Жиль Альборнос, — сказал папа выразительно; и воспламененный духом кардинала, он выпустил обычный этикет фразы. — Я вверяю вам это запутанное дело.