Кола ди Риенцо, последний римский трибун - Эдвард Бульвер-Литтон

Оставив свою дворянскую свиту в передней, Альборнос был введен в комнату синьоры Чезарини.

— Прекрасная синьора, — сказал кардинал, целуя руку Чезарини с грацией, которая показывала в нем более князя, чем духовника, — приказания его святейшества, боюсь, заставили меня опоздать к часу, в котором вы удостоили назначить изъявление моей преданности; но мое сердце было с вами постоянно, с тех пор как мы расстались.

— Кардинал д'Альборнос, — возразила синьора, тихонько отнимая свою руку и садясь, — имеет так много занятий, по своему сану и значению, что, отвлекая свое внимание на несколько минут к менее благородным мыслям, он, мне кажется, изменяет своей славе.

— Ах, синьора, — отвечал кардинал, — мое честолюбие никогда не имело такого благородного направления, как теперь. Быть у твоих ног — этот жребий выше всех почестей.

Синьора ответила не сразу. Устремив свои большие гордые глаза на влюбленного испанца, она сказала тихим голосом:

— Монсиньор кардинал, я не стану притворяться, будто бы не понимаю ваших слов; я также не приписываю их обыкновенной вежливости. Я довольно тщеславна и верю, что вы считаете ваши слова справедливыми, когда говорите, что любите меня. Слушайте меня, — продолжала синьора. — Женщина, которую кардинал Альборнос удостаивает своей любви, имеет право требовать от него доказательств этой любви. При папском дворе — чья власть равняется вашей? Я прошу вас употребить ее в мою пользу.

— Говорите, очаровательная синьора! Не захвачены ли ваши поместья варварами этих беззаконных времен? Или кто-нибудь осмелился оскорбить вас? Ты желаешь земель и поместий? Моя власть в твоем распоряжении.

— Нет, кардинал! Есть одна вещь, которая для итальянца и для женщины дороже богатства и состояния — это мщение!

Кардинал отодвинулся перед устремленным на него пылающим взглядом, но смысл ее речи нашел в нем сочувствие.

— Это, — сказал он после некоторого колебания, — говорит в вас высокое происхождение. Мщение — роскошь знатных. Пусть рабы и сволочь прощают обиду. Продолжайте, синьора.

— Знаете вы последние новости о Риме? — спросила синьора.

— Конечно, — отвечал кардинал. — Но почему ты спрашиваешь меня о Риме? Ты…

— Римлянка! Знайте, монсиньор, что я с умыслом называю себя неаполитанкой. Вверяю мою тайну вашей скромности: я из Рима! Расскажите мне о его положении.

— Прекрасная женщина, — сказал кардинал, — я должен был бы догадаться, что твое лицо и вид не принадлежит ветренной Кампанье Рассудок должен был сказать мне, что на них лежит отпечаток властителя вселенной. Состояние Рима, — продолжал Альборнос, — можно описать в коротких словах. Ты знаешь, что после падения умного, но дерзкого Риенцо Пепин, граф Минорбинский (ставленник Монреаля), помогавший изгнать его, хотел передать Рим Монреалю, но он не был ни довольно силен, ни довольно благоразумен, и бароны изгнали его, как он изгнал трибуна. Несколько времени спустя, в Капитолии поселился новый демон, Джиованни Черрони. Он опять изгнал нобилей. Произошли новые революции — и бароны были призваны опять. Слабый наследник Риенцо призывал народ к оружию, но напрасно; в ужасе и отчаянии он отрекся от своей власти и оставил город в добычу нескончаемым распрям Орсини, Колоннов и Савелли.

— Все это я знаю, монсиньор; но когда его святейшество наследовал Клименту VI…

— Тогда, — сказал Альборнос, причем бледно-желтый лоб его нахмурился, — тогда наступил более мрачный период истории. Два сенатора были избраны папой для совокупного управления Римом.

— Имена их?

— Бертольд Орсини и один из Колоннов. Несколько недель спустя дороговизна съестных припасов раздражила подлые желудки черни; она восстала, закричала, вооружилась и осадила Капитолий.

— Хорошо, хорошо, — вскричала синьора, всплеснув руками и обнаруживая в каждой черте своего лица интерес, с каким она слушала кардинала.

— Колонна избежал смерти только тем, что переоделся. Бертольд Орсини побит камнями.

— Избит камнями! Один из них погиб?

— Да, синьора. Теперь все в Риме — неурядица и анархия. Споры нобилей колеблют город до основания, и вельможи и народ, утомленные столь многочисленными опытами установить правительство, не имеют теперь никакого правителя, кроме страха меча. Риму нужно помочь, и я, синьора, может быть, буду счастливым орудием для восстановления мира в вашем родном городе.

— Есть только одно средство восстановить там мир, — отвечала синьора отрывисто, — это средство — восстановление Риенцо!

Кардинал вздрогнул.

— Синьора, — удивился он, — что я слышу? Да благородного ли вы происхождения? Неужели вы можете желать возвышения плебея? Не говорили ли вы о мщении: а теперь просите о помиловании?

— Синьор кардинал, — сказала прекрасная Чезарини с жаром, — я не прошу помилования: это слово не пристало тому, кто просит справедливости. Мой дом так же, как дома других, был подавлен игом Орсини и Колоннов; против них-то я ищу мщения. Но я — более чем просто итальянка, я римлянка — я плачу кровавыми слезами о беспорядках моей несчастной родины. Я скорблю, что даже вы, монсиньор, вы, чужеземец, хотя великий и знаменитый, должны сожалеть о Риме. Я желаю восстановить его благоденствие.

— Но Риенцо восстановит только свое собственное.

— Нет, монсиньор кардинал, нет. Может быть, он горд, честолюбив и тщеславен, это свойство великих людей, но он никогда не имел ни одного желания, которое было бы в разладе с благосостоянием Рима. Вы желаете восстановить папскую власть в Риме. Один Риенцо может преуспеть в этом. Освободите, восстановите Риенцо — и папа возвратит себе Рим.

Кардинал несколько минут не отвечал. Отняв, наконец, руку от глаз, он посмотрел на внимательное лицо синьоры и сказал с принужденной улыбкой:

— Извините меня, синьора; но за то время, что мы играем роль политиков, не забудьте, что я ваш обожатель. Ваши советы, может быть, благоразумны, но чем они вызваны? Что означает это заботливое участие к Риенцо? Если, освободив его, церковь приобретет союзника, то могу ли я быть уверен, что Жиль д'Альборнос не возвысит своего соперника?

— Монсиньор, — сказала Чезарини, привстав, — вы ухаживаете за мной, но ваш ранг не соблазняет меня, ваше золото не может купить. Если я когда-нибудь уступлю исканиям влюбленного, то это будет человек, который возвратит моей родине ее героя и спасителя.

— Но послушайте, очаровательная синьора, вы преувеличиваете мою власть, я не могу освободить Риенцо, он обвинен в восстании, он отлучен от церкви за ересь. Его оправдание зависит от него самого.