Кутузов - Олег Михайлов

«Надо управляющего переменить. И жесток, и служит в убыток... – решил Кутузов. – Но какая здесь, в Вильне, дороговизна! Разорение! Все, что в Петербурге медный рубль, здесь, право, серебряный. А жена умоляет, просит, требует...»

Взяв синеватый, с водяным двуглавым орлом, узкий листок, Михаил Илларионович стал заполнять своей привычной скорописью:

«Я, мой друг, был иногда в отчаянье, думая о твоем положении; даже с горестию всегда принимал твои письма; а иногда не мог собраться и писать к тебе, и беспокоюсь день и ночь. Наконец вот мог сделать для тебя: посылаю за поташ жемчугу, тысяч на тридцать ассигнациями. На всякой связке написана цена, сверх того, два векселя Комаровскому, из которых он один тотчас заплатит, а другой погодя, как получит деньги. Обоих векселей будет на двадцать две тысячи, а потому и нечего жемчуга бросать за бесценок и торопиться продавать. По-здешнему щитают, жемчуг этот недорог, и цена сходная, для того, что я уступил по полтора серебряных рубля с берковца[16]. Всего у тебя сберется пятьдесят и несколько тысяч, и когда изворотишься, то отдай из них Парашеньке, Катеньке и Дашеньке по три тысячи. Аннушке и Лизоньке уже я отправлю. Ты видишь, мой друг, что это, что я тебе послал, гораздо больше моего полугодового дохода...»

Как это только и бывает, невесть почему вдруг вспомнилось совсем иное: 1808 год, Киев, очаровательная актриса Филис, а потом эта миленькая ветреная женщина, которую он звал Дудусей. Какая у нее была фамилия? А, госпожа Зубкова. Она приехала из Вены, оставив там мужа, ссорилась с целым светом, нападала на всех женщин подряд, – то-то было весело! Болтунья, немного сумасбродная и с сильным желанием нравиться. С такими склонностями можно далеко пойти...

Михаил Илларионович снова подержал у глаза влажную салфетку и вернулся к письму:

«Уведомь, все ли в банк внесены проценты. Ежели мало чего недостает, то доплатишь. Я взял еще две тысячи за поташ, но должен был на контрактах заплатить долгу князю Долгорукову две тысячи червонных за долг, который сделан, едучи в армию, тысячу червонных за хлеб, что в деревне куплен на фабрики, да плутовской процесс проиграли без меня на полторы тысячи червонных; да на перевод банкира виленского также заплатил. Да Лизонька что-нибудь стоит. Этого не жаль, только бы было ей в пользу...»

Лизонька, Лизонька!.. Это его главная боль; вспомнишь – словно сердце вынимают. Все эти годы после гибели Фердинанда она страдала нервами, и он порой страшился за ее рассудок. Старался, как мог, успокоить любимую дочь, предупреждал каждое желание, снабжал деньгами раньше прочих детей. Как он мечтал о ее вторичном замужестве, но, зная деликатность Лизиной натуры, не решался даже сказать об этом. Послал как-то роман Коцебу «Леонтина», где изображалась героиня, которая, овдовев, страдала тем же недугом, ио выздоровела после второго брака. А уж потом и написал: «Лиза моя, надо, пожалуй, встретить счастливого смертного, соединиться, после чего нервы замолчат». Но нет, пока мало, мало надежды на ее новое счастье...

Тяжело, всем животом вздохнув, почувствовал, как навернулись слезы. Долго сидел, прикрыв здоровый глаз, слушая свою боль: в голове проносились огненные змеи, отчего приступы шли толчками. Наверное, придется опять будить Малахова. Или нет, сперва закончить письмо, а там потерпеть еще немного, авось само собой утишится...

Михаил Илларионович вперил левый глаз в бумагу, сквозь плывущие фиолетовые пятна и радужный туман проступили последние строки: о Лизоньке. Перо в пухлой ладони ходило уже медленнее, буквы сделались крупнее, и жирнее – линии:

«А за всеми этими расходами, Бог знает, как буду жить целый год. Может быть, мой друг, тебе не будет нужды, как мне кажется, закладывать дом. Обо всем меня уведомь...»

Кутузов еще раз тяжко вздохнул, и сверху легла дата: 8 мая 1810 года.

2

Вице-губернатор давал в своей уютной гостиной домашний спектакль, где выступала приезжая знаменитость – мадемуазель Франк.

Не часто артисты такого ранга посещали Вильну, и Михаил Илларионович старался не пропустить ни одного ее концерта. Какое сопрано! Какая колоратура! И какой диапазон голоса! Нижнее «ля» звучит, словно это чистое меццо, – густо, точно у виолончели. А только что взяла «фа» из третьей октавы, да с такой легкостью, каковая под силу редкому колоратурному сопрано, чем вызвала восторг публики. А что за композиторы: Скарлатти, Перголези, Чимароза и, конечно, Моцарт...

Черная, гибкая, с влажно блестящими большими южными глазами и порывистыми движениями – настоящая итальянка! – Франк в этот вечер была в особом ударе, исполняя свои коронные вещи. Сейчас она пела прелестную пастораль Перголези: «Если любишь, если жаждешь, пастушок ты милый мой...»

Вице-губернаторша Анна Михайловна, миловидная крупная блондинка, сидела с мужем напротив Кутузова и время от времени посылала ему исполненные значения взгляды. Словно она и была этой резвуньей-пастушкой, ну, а пастушком, беззаботно порхающим со свирелью по зеленым муравам, – сам убеленный сединами, израненный и отучневший в продолжение своей 45-летней воинской службы Михаил Илларионович...

«В Вильне идет своя, беззаботная и веселая жизнь, – размышлял Кутузов, слушая быстро сыплющиеся виртуозные пассажи. – Что и говорить, она, конечно, имеет свои преимущества, особенно перед походной. В шестьдесят пять лет куда как легче заниматься разбором обывательских жалоб, предупреждать пожары, ездить на вахтпарады двух вверенных мне гарнизонных батальонов, мирить вздорных дам, чем трястись от малярии в палатке посреди гнилого поля и ломать голову над тем, как перехитрить великого визиря Юсуфа Зию-пашу. Да, и здесь есть свои редуты, но таковыми именуются не земляные укрепления, а танцевальные залы. Много и очень хорошо танцуют в Вильне! Даже в Великий пост продолжаются карнавалы. А среди прочих развлечений – театр, театр!..»

В молодости Михаил Илларионович сам мечтал попробовать себя на любительской сцене. Желал потягаться с Васенькой Бибиковым, своим однокашником по Инженерной школе. Но, видно, не судьба! Ему по жребию выпал Марс, а Василию Ильичу – Мельпомена и Талия. По личному выбору покойной императрицы велено было Бибикову заведовать русской актерской труппой, и он тут преуспел: основал в Петербурге театральное училище, да и сам написал знатную пьесу «Лихоимец». От него, от братца, передалась, видно, страсть к театру Екатерине Ильиничне: своя ложа в Петербурге, не пропускает ни одной премьеры. В Василия Ильича она и небережливостью: тот никогда не считал денег.

В кого же еще? Отец – Илья Александрович – всю долгую жизнь был трудолюбив и рачителен; на Тульском ружейном заводе шутили, что их генерал-инженер каждому оброненному гвоздю поклонится. Старший брат – Александр Ильич, усмиритель Пугачева, и того более: не только приметно бережлив, но даже скуповат. А Екатерина Ильинична обладает сказочной способностью тратить и тратить невесть куда. Может, просто сорит деньгами по-женски? Но сколько на свете хороших хозяек...

Михаил Илларионович был уже слишком стар, чтобы переменять привычки: выступал медленно, ездил в покойном экипаже, редко садился на лошадь по причине тяжести тела, любил вкусные блюда, великолепные палаты, мягкое ложе. Никогда не обедывал один, но приглашал за стол по десятку и более офицеров, много тратил на увеселения и празднества. Однако главных трат требовало его большое гнездо.

Проклятые деньги! Он с беспечной расточительностью относился к ним, если они появлялись, и бесконечно мучился, когда деньги иссякали и приходилось изыскивать самые головоломные средства, чтобы их раздобыть. Удивительно сочетались в Кутузове трезвость с беззаботностью, хитрость с простодушием, тонкий расчет с безоглядной русской широтой.

В Киеве, Бухаресте, Яссах, а затем в Вильне кроме бесчисленных забот рачительного военачальника, отца солдатам, генерал-губернатора Михаила Илларионовича ни на день не отпускали мысли: где раздобыть для семьи денег?

А еще важнее – как помочь дочерям быть счастливыми?

Нет, недаром говорил он в письме к Лизоньке: «Я твоя матушка». С материнской нежностью заботился он о каждой из пятерых дочек. Старшая – Парашенька замужем за сенатором Матвеем Федоровичем Толстым, человеком почтенным и чиновным. Но сама ветрена и непостоянна. И умением сорить и жечь деньги вся в Екатерину Ильиничну. Много серебра оставляет в модном магазине на Кузнецком мосту, у мадам Обер-Шальма, которую москвичи иначе и не называют как Обер-Шельмой. Да, влюблена в театр и, как матушка, имеет в Москве собственную ложу. Все бы ничего, если бы не легкомыслие. Позволяет за собой открыто ухаживать. Вот хоть этому пииту князю Ивану Михайловичу Долгорукову, который при всем своем известном безобразии пользуется успехом у многих светских красавиц...

Михаил Илларионович невольно улыбнулся, вспомнив давний уже случай, происшедший с этим московским донжуаном. В первопрестольной рассматривалось дело о побоях, причиненных прокурором Улыбышевым князю Долгорукову, тогда вице-губернатору, за привлечение его, Улыбышева, жены к распутству. Нет, одними стихотворными посланиями, которые посвятил князь Иван Михайлович Парашеньке, поползновения этого волокиты, верно, не ограничились...