Катастрофа - Валентин Лавров

— Совершенно блестящая вещь! — с восхищением произнес Бунин. — Верно уловлен дух времени, персонажи описаны так, словно автор жил рядом…

Куприн, успевший принять несколько рюмок анисовой, резко возразил:

— Виноват-с, но никак не могу согласиться с хором восхвалителей. Да, удачные сцены есть, например, допрос Волкова Шакловитым, этим белозубым красавцем, с первобытной жестокостью способным отрубить голову любому встречному — правому и неправому, все едино.

Хороша в некоторых эпизодах и Софья, ну, быт, согласен, верно схвачен. Но главный недостаток — ваш Петр не убеждает, это не живая личность с плотью и кровью, а схема. Ведь в жизни Петр — это монолит, глыба, а у вас — слабый неврастеник…

— Ну, братец, ты хватил через край, — развеселился Бунин. — «Думаю, ты не совсем прав…

Вспыхнул спор. Куприн резко нападал на роман, Бунин с улыбкой приводил доводы в защиту.

Толстой сидел с отсутствующим видом, демонстрируя, что оспаривать глупые суждения Куприна — ниже его достоинства,

Вера Николаевна, маявшаяся от неловкости положения, улучила мгновенную паузу и вставила слово:

— Помните, вчера у эсеров был какой-то переполох? Оказывается, это Виктор Чернов собственной фигурой пожаловал. Вот они и устроили банкет в его честь. Даже Цетлины на своем автомобиле приезжали.

Речь шла о своеобразном штабе эсеров, размещавшемся на рю Жак Оффенбах, как раз напротив бунинского дома. Там поселился Николай Дмитриевич Авксентьев, один из лидеров эсеров, бывший министр Временного правительства, бывший председатель Уфимской директории. Директория была создана в сентябре восемнадцатого года. Ее основной лозунг — «Против большевизма за воссоединение России». Директория просуществовала до ноября. Ее разогнал Колчак, арестовав главных «директоров»— Авксентьева, Зензинова и других.

Бунин усмехнулся:

— Развалили Россию, сукины дети, а теперь опять готовы верить, что их время настанет, что опять будут царствовать.

Толстой добавил:

— Счастье Авксентьева, что попал в руки Колчака, который его со товарищи отправил за границу.

— Да, большевики не стали бы с ними нянчиться, — согласился Куприн. — К стенке их поставили бы в два счета.

— Это такая порода человеческая, народившаяся во множестве в России еще в конце прошлого века, — заметил Бунин. — Этим авксентьевым и черновым нужны заговоры, подполье, тайная и явная агитация. Это их стихия, как вода для рыбы. Многие из них просто психически больны.

— Точно сказал, Иван! — хлопнул ладонью себя по колену Куприн. — Слушая тебя, я вспомнил некоего Яшу Файнштейна.

Как вы знаете, господа, восемнадцатый и девятнадцатый годы я провел в Гатчине. Чудный патриархальный город. Там каждая улица обсажена двумя рядами старых густых берез. Баговутская, пролегающая через весь посад, засажена аж четырьмя рядами. Кругом зелень, царственно благоухают во всех палисадниках цветы, полное изобилие.

Был у меня свой огородишко в двести пятьдесят квадратных саженей. Потрудился я над ним изрядно, но зато и урожай собрал отменный. Одной картошки — тридцать шесть пудов! Такие, знаете, огромные бело-розовые клубни. Вырыл много ядреной петровской репы, египетской круглой свеклы, упругой и толстой грачевской моркови, остро и дико пахнувшего сельдерея.

Живи себе в удовольствие!

Ан нет, не давали нам покоя. Красные были — вешали и стреляли, белые пришли — тоже двоих повесили — грабителей и двоих застрелили. Вот одним из них и был этот самый Яша, о котором расскажу.

Повторяю, что жили мы в постоянном страхе. На заборах висели грозные плакаты: «Ввиду того, что в тылу РСФСР имеются сторонники капитализма, наемники Антанты и другая белогвардейская сволочь, ведущая буржуазную пропаганду, вменяется в обязанность всякому коммунисту расправляться с виновными немедленно на месте, не обращаясь к суду».

И такие самосуды случались.

Но еще более томили беспрестанные обыски и беспричинные аресты. Несчастных пытали в застенке и затем расстреливали.

Вот и старались мы сидеть тихо, как мыши в норах.

Лишь иногда я выбирался из своей норы и отправлялся к приятелю-еврею, который тайком привозил мне запретный спирт из Петрограда. Вот и в тот памятный вечер нагрузил я в большую корзину корнеплодов, спустив их ботву наружу. Вышел пышный букет. Он предназначался в подарок моему еврею.

Пришел я к нему на Николаевскую. Все домашние сидели за чаем, Выяснилось, что хозяин еще не вернулся из Питера. Но стул его согласно патриаршим обычаям оставался незанятым, на него никому не позволялось садиться.

Бунин, с интересом слушавший Куприна, добавил:

— Этот хороший обычай сохраняется и во многих старинных русских семьях. В том же московском Замоскворечье немало таких.

— Да, возможно, — продолжал рассказ Куприн. — Кроме семейных, в доме был мой знакомый Яша Файнштейн. Он приносил мне свои стихи — на просмотр. Муза его была жалка и безграмотна, но питалась общественными мотивами. Как в стихах, так и в самом мальчике была какая-то сердечная порывистость и душевность. Прославлял он, конечно, «равенство, свободу, труд».

Мне он много раз нервно говорил:

«Самодержавие — душитель народа. Революция несет свободу!»

Потом, в очередной раз наглядевшись на «освободителей» в лице большевиков, хватался за голову:

«Как это можно! Под красными знаменами равенства и братства творить такие позорные вещи!»

Явился хозяин. Поезд дошел только до Ижор. Далее пришлось идти пешком. Причем по дороге в болоте засосало моего приятеля по преферансу Лопатина. Он отчаянно звал на помощь, но спасти его не удалось.

Хозяин говорил о Петербурге. Там беспокойно и жутко. Большевики лютуют, обыски и аресты увеличились вдвое. Все надеются на белых.

И вдруг Яша, доселе молчавший, взвился на дыбы. Он, размахивая руками, визжал:

«Стыдно! Позор! Вы, еврей, радуетесь приходу белых!»

И далее он выкрикивал все те же самые слова, которые я слыхал от него в адрес большевиков.

— И что было дальше? — блеснул стеклышками очков Толстой. Он, видать, уже догадался о причине трагической развязки.

— Мы вышли вместе на улицу. Яша теперь уже считал себя коммунистом. Он пообещал, что «если придет белая сволочь», то он залезет на пожарную каланчу и оттуда будет бичевать золотопогонных опричников.

И вот, к радости почти всех жителей Гатчины, белые вышибли большевиков. Несчастный Яша Файнштейн выполнил обещание. Он пришел на базар, влез на воз капусты, очень долго и яростно проклинал Бога, всех царей, буржуев и капиталистов.

Солдаты его схватили, повезли в Приоратский парк. По дороге он продолжал ругаться. В парке его расстреляли.

У Яши была мать. Она рассказала, что ее сын — душевнобольной. Год назад его лечили в клинике Кащенко в Сиворицах.

И Куприн закончил вопросом:

— Интересно, первый коммунист — не был ли он больным?

— Зачем же такое предпочтение коммунистам? — улыбнулся Бунин. — Вся «революционная» братия — это потенциальные пациенты клиники Кащенко. Маниакально уверовали в бредовые идеи и прут к ним с неистребимой страстью. Вспомните всех этих Азефов, Гершуни, Богровых, Желябовых или ту же Брешковскую — разве их можно считать нормальными? И Авксентьев с Черновым не много лучше — образованней, манишки свежие— а суть та же, полный сумбур в голове.

— Бурцев, разоблачивший Азефа, и сейчас в Париже, говорят, картотеку на провокаторов составляет, — заметил Толстой. — Ведь этот Евно Азеф — едва ли не главное лицо в партии эсеров, 16 лет работал на Охранное отделение! Кстати, после февраля семнадцатого года Михаил Осоргин получил доступ к архиву охранки. Он утверждает: члены революционных партий охотно шли в доносчики, даже за небольшую плату. Нередки были такие партии, где число осведомителей составляло три четверти от всех членов. Веселый народец! Большевики, понятно, исключением не Гнили.

Куприн усмехнулся:

— Вот было бы забавное чтение, если в «Последних новостях» опубликовать!

Бунин поддержал:

— Боюсь, что многие нынешние революционеры тут же потеряли бы свои авторитеты! Кстати, Бурцев еще в Петербурге рассказывал мне о своей сенсационной встрече с Азефом летом двенадцатого года.

Толстой оживился:

— Как же, как же! Все газеты тогда печатали статьи о том, как предатель исповедался перед Бурцевым. Иван Алексеевич, что нам Владимир Львович рассказывал?

— Напомню, что после своего разоблачения Азеф бежал. Эсеры, убедившись, что он выдавал их товарищей, будучи в то же время руководителем этой боевой партии, приговорили его к смертной казни. Три года они его пытались отыскать. Все усилия были тщетными. И вдруг Бурцев получает сведения от своего агента, что Азеф живет во Франкфурте.