Катастрофа - Валентин Лавров

С утра — на разбой. — «Ты, жена, сиди дома, вари кашу, а я к ней маслица привезу!..» — Как в сказке. — Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: «И им удобно, и нам с Иосей полезно». «Продукты» — вольные, обеды— платные».) Вина что-то не заметно. Сало, золото, сукно, сукно, золото, сало. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа — дележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки… У того — столько-то холста… У того — кадушка топленого… У того — царскими тысячу… А иной раз — просто петуха…

Рузман (семьянин) добродушен. Обнаруживая какой-нибудь запретный (запрятанный) плод, вроде куля муки, сам первый сочувствует:

— Ай-ай-ай! И семейство большое! Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!

Есть в нем и ценитель: так, хитро скрытное и долго сопротивляющееся вызывает в нем любование.

— Такой плут этот Микишкин, такой плут! Ему бы только ликвидацией банков заведывать! И куда он это, вы думаете, он свои николаевские забальзамировал?!

Полегонечку (восьмой день!) вхожу, вживаюсь, уже делю (лирически!) триумфы и беды, уже хозяйка, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, — мне: «Что же это наш Иося нам изменяет?»

Я по самой середине сказки, mitten drinnen. Разбойник, разбойникова жена — и я, разбойниковой жены — служанка. Конечно, может статься — выхвачу топор… А скорей всего, благополучно растряся свои 18 фунтов пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою борисоглебскую кухню — и тут же — без отдышки — выдышусь стихом!

Зовут на реквизицию (так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту)!

— Бросьте вы свои спички!.. (Сколько у вас осталось коробочек? Как — целых три даром отдали? Ах, ах, ах, какая непрактичная!) Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придется, — даю вам честное слово коммуниста: даже самым маленьким пальчиком не пошевельнете!

И хозяйка, ревниво (не ко мне, конечно, а к мыслимым «продуктам»):

— Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами!

(Единственный в этой семье покупной «продукт»)».

Это свидетельство — на века.

Хорошо было перечесть его тем, кто в грядущие времена соберется осчастливливать людей социальными переворотами: хороши они только для разбойников и убийц.

4

Кронштадтские матросы, солдаты и рабочие своими глазами увидали те преступления, которые творили большевики.

Их деяния потрясали цинизмом и жестокостью.

Даже сам Владимир Ильич Ленин признавал: «Это изнеможение, это состояние — близкое к полной невозможности работать». Можно уточнить: полной невозможности жить.

В январе — феврале 1921 года голодал не только город (как и в предыдущие два-три года), но и ограбленная деревня. Крестьянин, видя, что у него отнимается все на корню — и у середняка, и у бедняка, — перестал сажать и собирать (по крайней мере, посевные и обрабатываемые площади резко сократились). Вопреки заверениям Троцкого, остановился транспорт. Ужас перед надвигающейся голодной смертью стал причиной массовых забастовок.

Петроград не был исключением.

Местный губернский комитет с третьего января двадцать первого года еще более ограничил норму выдачи хлебных пайков, так, к примеру, на домохозяйку, имеющую не менее трех детей, выдавалось четыреста граммов — по сто граммов на рот.

Через две с половиной недели последовало еще одно сокращение пайков.

11 февраля прекратилась подача электроэнергии. Петроградский Совет принял решение оставить безработными много тысяч рабочих и служащих — закрыть 93 предприятия. Тысячи людей обрекались на голод.

24 февраля вышли на улицу труженики Балтийского, Трубочного и других заводов. Тут же был введен комендантский час, запрещены митинги и манифестации, спустя несколько дней ввели и военное положение.

Против рабочих были брошены части красных курсантов.

25 февраля ЧК произвел массовые аресты.

26 февраля представитель Кронштадтского Совета Гаевский выступил перед петроградскими властями в защиту бастующих рабочих.

И это не случайно: Кронштадт, расположенный всего в 29 верстах от бывшей столицы, пристально наблюдал за тем, что в ней происходит.

Большая часть балтийского флота зимовала на Неве. Два новых линкора — «Севастополь» и «Петропавловск», минный заградитель «Нарва», тральщик «Ловать», приготовленный к консервации линкор «Андрей Первозванный» и вспомогательные суда стояли в Кронштадте. Сила воистину грозная!

Кубрики зимовавших кораблей были наполнены отличными матросами и офицерами, хлебнувшими из горькой чаши первой мировой. Численность экипажа к дню восстания составляла 26 887 человек, из них 1455 —командный состав. Шумная, озлобленная толпа собралась 28 февраля на «Петропавловске».

— Долой большевиков! — неслось из толпы. — Да здравствуют Советы! Но без партий…

Много читавший, много видевший, старший писарь линкора, служивший на флоте с четырнадцатого года, уроженец Полтавщины Степан Максимович Петриченко поднялся на башню пушки. Поправив очки, напрягая на ветру осипший голос, громко стал читать резолюцию собрания:

— Требуем организовать немедленные перевыборы в Советы — тайным голосованием, предоставление права крестьянам распоряжаться землей так, как это им желательно. Требуем свободы слова не только для большевиков, но и для всех социалистических партий, деятельность которых не утеснять. Требуем свободы торговли, разрешения кустарного производства, а особенно, настаиваем на отмене политотделов и коммунистических боевых отрядов…

— Амнистию требуем! — ревела толпа.

— И еще требуем политическую амнистию! — подхватил Петриченко.

— Правильно, требуем и стоим на своем! — раздались голоса митингующих. — Мы за Ленина кровь проливали, а он теперь нам дыхнуть не дает! Долой большевиков!

— Советы без большевиков! — кричали из толпы. — Долой компартию! Да здравствуют Советы!

Здесь следует кое-что пояснить. Может показаться, что власть партийной верхушки, власть ЦК коммунистов и Советская класть — это одно и то же. Правительственный аппарат создан большевиками или управлялся и состоял из членов этой партии.

Но если вдуматься, то отношение простых людей к Советской власти совсем иное. Остро ненавидя партийные бюрократические верхи, в Советской власти на местах, в социальных низах ее видели в ней всегда — и в первые годы после Октября тоже! — защитницу и помощницу. Советы и находившиеся в их подчинении профсоюзы обеспечивали работяг разными и вполне осязаемыми благами: от практически бесплатных путевок в дома отдыха и санатории до жилья и оплаты больничных листов. Все сколько-нибудь заметные социальные завоевания революции (а они были все-таки, отрицать их нельзя) связывались именно с Советской властью, но никогда — с партией. (Знак равенства между ними поставили позже — лишь в тридцатые годы.)

Матросы Кронштадта уже в феврале двадцать первого отлично разобрались в ситуации, сложившейся в стране. Если прежде царя считали помазанником Божьим, человеком, предопределенным самой судьбой править народом, то Ленин, Троцкий, Зиновьев— по понятиям этого народа — были допущены к власти лишь для того, чтобы благоустраивать судьбу простых трудящихся.

Но вот у всех на глазах произошла метаморфоза. Те самые главари коммунистов, которые вчера призывали: «Долой буржуазию!», дорвавшись до власти, въехали во дворцы и зажили так, как самой буржуазии не снилось, высокими стенами отгородились от народа. Зато если вчерашние фабриканты организовывали производство, изучали его, знали порой не хуже самих инженеров, то теперь ими командовали сплошь и рядом неучи.

Результаты были налицо: страна разваливалась на глазах.

Вот почему в тот последний день февраля натруженные глотки отчаянно орали:

— Долой партию — вся власть Советам!

Но эта идея была обречена на неудачу, ибо большевики никак не могли отдавать власть — не для того они ее захватывали. Сама эта идея была смертью коммунистическим лозунгам.

5

События набирали грозную, трагическую силу.

Диктатор Петрограда Гришка Зиновьев отлично знал, с чего начинаются революции — вот с таких демонстраций и забастовок.

Одну за другой он слал в Кремль панические телеграммы: «Требую военную помощь!»

Я готов! — докладывал на заседаниях ЦК жестокий красавец барин Тухачевский, прежде служивший в царской гвардии. Будущий красный маршал не страдал излишними сантиментами: в народе он видел лишь стадо, годное исключительно для осуществления его, Тухачевского, честолюбивых планов.