Катастрофа - Валентин Лавров

Обнажив в улыбке два ряда крепких желтых зубов, он воскликнул:

— Свобода! Возвращаемся домой! В России свергли большевиков…

Бунин, боясь поверить в такое счастье, недоверчиво протянул:

— Невероятно…

— Откуда у вас, Петр Бернгардович, такие сведения? — спросила Вера Николаевна.

— Да вот же, телеграмма! — Струве суетливо стал доставать из пиджачного кармана расползавшуюся намокшую бумагу. — Сынок прислал из Берлина. Читайте сами: «Большевистское правительство свергнуто восставшим народом». Мимо вас бежал, думаю, дай зайду обрадую…

— Вот уж, действительно, нечаянная радость! — Вера Николаевна отвесила поклон образам. — Выпейте чашку кофе!

— Нет, я лишь на минуту. Поеду домой, надо позвонить в Берлин, там, думаю, знают подробности.

— Надо сообщить в «Последние новости», — предложил Бунин.

— Они сами ждут известий, тираж не печатают! До встречи!

…И вот теперь, напевая с интонациями Вавича — «Очи черныя, очи страстныя», Бунин легко сбежал с лестницы, со своего пятого этажа — вниз. (Недавно он целый час просидел в лифте, грозно ругая на двух языках это «адово изобретение», и с той поры до последних дней своих избегал пользоваться подъемной машиной.)

Консьержка протянула ему газеты. Верх первой полосы «Последних новостей» был украшен громадным заголовком:

ДНИ РЕВОЛЮЦИИ. СЛАВА БОРЦАМ ЗА СВОБОДУ!

Торопливо стал читать — вздох огорчения вырвался из груди его: хотя в Кронштадте восстание против большевиков, но они власть из своих рук не выпускают. Передовица взывала:

К свободе!

…Мы знали, что освобождение России придет изнутри, а не извне. Мы не верили в то, что Россия может быть спасена иноземным вмешательством. Мы не верили и в то, что народ примет освобождение из рук тех, кому он боялся бы вверить свою судьбу на другой день по восстановлении порядка.

«Писал Милюков, — решил Бунин. — Это его тяжеловесный слог времен Тредьяковского. И опять пустословие, неуемное стремление выдать желаемое за действительное. Вот уж точно: от избытка чувств уста глаголят. Впрочем, что нам делать, если не надеяться на чудо? Может, и впрямь дело на сей раз выйдет? Большевики — жалкая кучка, а ненавидящих их — миллионы. Господи, как хочу домой!..»

Пожаловали Толстой и автор будущих многочисленных уголовных романов Николай Брешко-Брешковский. Толстой поставил на стол бутылку дорогого вина и пророкотал:

— Взят Псков! Ленин со своей шпаной сбежал в Германию.

— Достоверные факты! — замотал головой Брешковский и стал разливать вино. — И Питер тоже в руках восставших.

— Положим, большевиков прогонят, — допустил Бунин. — Но кто займет их место? Кто поведет Россию? Милюков? Шульгин? Или, не дай Бог, Савинков со своими ушкуйниками? Где гарантии, что они будут лучше нынешних правителей?

— Гарантия одна, — хохотнул Толстой, — хуже большевиков никого не бывает. А править Россией — новой Россией! — будет Учредительное собрание.

* * *

Теперь Бунин, после долгого перерыва, лихорадочно заносил в дневник:

8 марта.

«…С волнением (опять!) схватился нынче за газеты. Но ничего нового. В «падение» Петербурга не верю. Кронштадт — может быть, Псков тоже, но и только…

Вечером заседание в «Общ. деле», — все по поводу образования «Русского комитета национального объединения». Как всегда, бестолочь, говорят, говорят…

Возвращался с Кузьминым-Караваевым. Он, как всегда, пессимист. «Какая там революция, какое Учредительное собрание! Это просто бунт матросни, лишенной советской властью прежней воли ездить по России и спекулировать!»

10 марта.

«По газетам судя, что-то все-таки идет, но не радуюсь, равнодушие, недоверие (может быть, потому, что я жил ожиданием всего этого — и каким! — целых четыре года).

…Американский Красный Крест получил депешу (вчера днем), что «Петроград пал». Это главное известие».

— Господи, зачем попускаешь злодеям, попирающим Россию! Освободи ее, услышь мольбы, которые к тебе возносим… — Бунин взывал к образам.

Но неведомы пути Его.

2

Что же случилось в Кронштадте в те мартовские дни?

2-го числа на вечернем закате распахнулись крепостные Цитадельные ворота. Оттуда — кто пеший, кто на санях — появилось сотни полторы хорошо вооруженных ружьями, пулеметами и гранатами военных. Они держали путь к большевистскому Ораниенбауму.

В морской цитадели русской Балтики победил антисоветский мятеж. Но над городом реял… красный флаг.

В рупоре мятежников — «Известиях Военно-революционного комитета Кронштадта» — появилось воззвание, в котором рекомендовалось «всем советским работникам и учреждениям продолжить работу». Была опубликована резолюция, принятая двадцатитысячным митингом рабочих, матросов и солдат крепости. Митинг прошел под председательством главы Кронштадтского совета П.Д. Васильева, который был убежденным членом партии большевиков.

Его большевистство идет несколько вразрез с догматическими утверждениями некоторых советских специалистов, семь десятилетий твердивших, что мятеж был организован «эсерами, меньшевиками, анархистами и белогвардейцами при поддержке иностранных империалистов».

Наиболее видных представителей других партий большевики к этому времени успели свести под корень. Так что в красном гарнизоне трудно было найти «белогвардейцев», и тем более нельзя говорить про «поддержку империалистов», ибо восставшие были брошены, по сути дела, на произвол судьбы.

Возмущение назревало давно и постепенно.

Причин тому много.

Первое — дела деревенские, Дела невеселые. Ведь почти все, чьи груди сегодня обтягивали полосатые тельняшки, родились и выросли на селе.

Летом девятнадцатого года многие моряки сумели побывать в отпусках, навестить родные деревни. И прежде они получали письма оттуда, из которых знали о крестьянских тяготах.

Но то бесправие и та страшная разруха, до которой довели большевики деревню и свидетелями которой стали те, кто завоевывал власть кремлевским вождям, потрясли видавших виды моряков.

Несмотря на победы над Колчаком, Деникиным, Юденичем и главными силами интервентов, несмотря на завершение гражданской войны в конце двадцатого года, большевики не собирались прекращать политику продразверстки.

Всякий, живший в селе, мог рассказать о сокрушающей деятельности продотрядов. Власти закрывали глаза на ту жестокость и откровенный грабеж, которым занимались эти самые отряды. Ведь часть добычи шла в закрома «пролетарской» власти. Да и кронштадтские матросики знали об этих разбоях не только понаслышке — по собственному опыту: «принимали участие», «реквизировали излишки, кой-кого к стенке ставили»…

3

Не удержусь, приведу свидетельство Марины Цветаевой, которую голод загнал однажды в поездку с продотрядом. Побывала она на станции Усмань Тамбовской губернии. Вот как происходили эти рейды:

«Трагически начинаю уяснять себе, что едем мы на реквизиционный пункт и… почти в роли реквизирующих. У тещи сын — красноармеец в реквизиционном отряде. Сулят всякие блага (до свиного сала включительно). Грозят всякими бедами (до смертоубийства включительно). Мужики озлоблены, бывает, что поджигают вагоны. Теща утешает:

— Уже три раза ездила, — Бог миловал. И белой мучки привозила, и сальца, и сахарцу. Да не фунта-ами: пуда-ами! А что мужики злобятся — понятное дело! Кто ж своему добру враг? Ведь грабят, грабят вчистую! Я и то уж своему Кольке говорю: «Да побойся ты Бога! Ты сам-то хотя и не из дворянской семьи, а все же достаток был и почтенность. Как же это так — человека по миру пускать? Ну, захватил такую великую власть — ничего не говорю— пользуйся, владей на здоровье! Такая уж твоя звезда счастливая. Потому что, барышня, у каждого своя планида. Ах, вы и не барышня? Ну, пропало мое дело. Я ведь и сватовством промышляю. Такого бы женишка просватала! А муж-то где? Без вести? И детей двое? Плохо, плохо.

Так я сыну-то: «Бери за полцены, чтоб и тебе не досадно, и ему не обидно. А то что же это, вроде разбоя на большой дороге». Пра-аво! Оно, барышня, понятно… (что это я все «барышня», — положение-то ваше хуже вдовьева! Ни мужу не жена, ни другу не княжна!)… оно, барынька, понятно: парень молодой, время малиновое, когда и тешиться, коли не сейчас? Не возьмет он этого в толк, что в лоск обирать — себя разорять! И корову доить — разум надо. Жми, да не выжимай. Да-а…

А уж почет-то мне там у него на пункте — ей-Богу, что вдовствующей императрице какой! Один того несет, другой того гребет. Колька-то мой с начальником отряда хорош, одноклассники, оба из реалки из четвертого класса вышли: Колька — в контору, а тот просто загулял. Товарищи, значит. А вот перемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузырек вверх пошел. И Кольку моего к себе вытребовал. Сахару-то! Сала-то! Яиц! В молоке — только что не купаются! Четвертый раз езжу» (…)