Катастрофа - Валентин Лавров

Ах, русское рождество — с морозами, атласный снег под темно-фиолетовым вечереющим небом, коренник, бешено несущийся по накатанной дороге с веселой подгулявшей компанией, ни с чем не сравнимый хвойный запах! Россия, Россия.

Неслышно вошла Вера Николаевна, молча стала у дверей.

Бунин вопросительно поглядел на жену.

— Пора принимать лекарство, да и полежать тебе, Ян, необходимо. Кровотечение не беспокоит?

— Беспокоит.

— Что же делать?

— Боюсь, что придется послушать докторов и лечь на операционный стол.

— С этим не хотелось бы торопиться!

— Это не я, мой геморрой торопится.

— Каждый день молюсь за твое здравие, может, Царица Небесная услышит мои молитвы?

— Молитвы твои, Вера, доходчивые, ведь ты у меня истинно святая! Да и то сказать, столько лет меня терпеть…Терпеть тебя — истинное счастье, лишь бы дольше оно продлилось… Слишком велико оно — ежечасно быть с тобою рядом.

Бунин прилег на кушетку, сладко потянувшись. Прикрыл веки. И тотчас его живое воображение ярко, со звуками и оттенками красок, нарисовало картину зимней ночи в лесу. Глухая поляна в глубоком снегу. Сугробы, полуконусами наметенные вокруг столетних замерзших елей. На краю поляны черная изба без окон. В космической беспредельности зелеными и синими бриллиантами переливаются мириады звезд. Под ярким фосфорическим светом луны легли четкие тени от деревьев. И вся эта снежная страна миллионами снежинок отражает сказочно прекрасный лунный свет.

Вдруг с нижних еловых ветвей с мягким шуршанием падает снег. На поляну выходят двое — лицеист и гимназистка. Похоже, что между ними все давно решено — молча оба согласились на это. И теперь этот момент настал. Оба страшно волнуются, но лицеист пересиливает собственную робость.

Давайте только заглянем в эту избу, — почему-то шепотом говорит он спутнице. Та противится, отнимает у него руку. Он делается настойчивей.

Она уже точно знает, что войдет за ним. Но чем больше крепнет в ней это решение, тем больше она противится тому, чтобы сделать последний шаг.

И вдруг ее ослепляет яркий свет — дивный, неземной. Черный бархат неба прорезал гигантский метеор. Она вскрикивает и в ужасе бросается в темный проем дверей…

27 декабря он закончил свой первый в эмиграции рассказ — «Метеор».

Началась новая жизнь. Начался новый творческий этап — вдохновенный, счастливый.

Он предчувствовал мировую славу.

5

Легко поменять образ жизни, куда трудней переменить привычки.

На чужбине Бунин продолжал жить как в Москве — открытым домом.

Всеобщая эмигрантская бедность прощала скудность стола.

Тайком вздыхая, Вера Николаевна к приходу гостей доставала все скромное наличие холодильного шкафчика — сыр, баночку с сардинами, оливки.

Спозаранку появился Куприн. И не случайно: он жил с Буниным в одном доме. Его широкое татарское лицо, скуластое, со сломанным носом, выглядело усталым.

Он выпивал рюмку водки, внимательно выслушивал отчет Веры Николаевны о здоровье Бунина, который полулежа на кушетке наблюдал за гостем.

Вдруг хозяин произносит:

— Александр Иванович, а правду мне говорил Шаляпин, что ты на аэроплане грохнулся?

Куприн выдерживает приличную паузу, потом своей обычной скороговоркой, хитро сощурив глаз, произносит:

— Будто сам не знаешь?

— Только по слухам. Да мало ли чего болтают…

Куприн взмахивает своей маленькой рукой:

— Это, Иван, все твои шутки. Ты, поди, знаешь!

— Что мне, божиться, что ли?

Куприн, улыбнувшись во все лицо, с мальчишеским задором начинает рассказывать:

— Это меня Ваня Заикин подбил. Слыхал про такого? Чемпион мира! Силач необыкновенный. Один Поддубный ему не проигрывал. Остальных Заикин как котят на рогожке раскатывал. Балки двутавровые гнул…

— Ну?

— Не «ну», а совершенно точно. При большом стечении благородной публики. Сам сколько раз видел. Он в Кишиневе теперь живет. Домой вернемся, я тебя с ним познакомлю. Грудь — во! Рука — ну, скажем, как твоя, Иван, нога. В самом толстом месте. Шея…

— При чем тут, скажи, моя нога? Я с Иваном Михайловичем знаком.

Куприн слегка свирепеет:

— Так что же ты мне глупые вопросы задаешь? Ты сам должен знать, какой он здоровый.

— А я тебя и не спрашивал про бицепсы Заикина. Я тебя про аварию спросил. Так бы и сказал!

И Куприн начинает в лицах изображать, как Заикин уговаривает его взлететь на «фармане» в одесское небо, как они разогнались, как они наслаждались полетом:

— Под самыми облаками! Красотища — словно крылья за спиной выросли! Люди внизу — не больше букашки!

— Ты-то, конечно, вполне орел. Как приземляться стали?

— Вот это и оказалось самым сложным. Но мы догадались об этом пустяке только в небе. Малость не рассчитали, тяпнулись мы кабиной. Аэроплан — сплошная яичница! Очухался — в ушах шум неземной, надо мною — небо голубое. Ну, думаю, что я по ошибке апостола Петра в рай лечу. Для начала неплохо.

Потом слышу слова — вполне земные. Это Заикин выражается. Тут уж я совсем обрадовался: полетаем еще!

— И что — летали? — с ужасом спрашивает Вера Николаевна.

— Неоднократно! Даже с самим Уточкиным.

Бунин все эти истории знает наизусть. Однако с иронией спрашивает:

— С Уточкиным? Не может быть…

— Представь себе, — с гордостью и легким раздражением отвечает Куприн, — летал! И больше того — дружил!

— Выпивали? — в голосе Бунина звучит ехидство.

У Куприна начинает краснеть шея, он похож на быка, которого пикадор привел в разъяренное состояние. Он исподлобья смотрит на собеседника:

— И летали, и выпивали! А что из этого? Нельзя, что ли?

Бунин смиренно отвечает, потупя взор:

— Да нет! Я просто ради любопытства. Выпивали — и хорошо.

— Ян, ну что ты привязался с выпивкой, — не выдерживает Вера Николаевна. — Они взрослые люди, сами собой могут распоряжаться.

— Уточкин меня научил на велосипеде кататься. — Куприну это приятно — рассказать о старом друге. — Прекрасный был спортсмен Сережа. Во всех призовых соревнованиях он был первым. Король велосипеда! Мог ездить стоя, лежа, спиной вперед, сидя на руле, раскручивая педали руками, съезжал по лестницам.

— Где же ты с ним познакомился?

— В Одессе, конечно. Как познакомились, так три дня не расставались. Гуляли в порту, потом зашли к Брунсу — пиво у него с громадными раками, потом завтракали в еврейской кухмистерской на Садовой, потом ко мне домой — малость вздремнули. И опять поехали — пообедать… А когда мы полетели — вся Одесса была на ногах, все улицы запрудили толпы любопытных, городовые, конная полиция…

Позже летали на воздушном шаре — сплошной восторг! Как вышел из полка в 1894 году, так я со всем жаром молодости на жизнь набросился. Был артистом, в городе Сумы на пропитание зарабатывал. Изображал лакеев. Грузил арбузы в Киеве. Был псаломщиком. В Полесье предсказывал местному населению их грядущую судьбу. Одна судьба — пятиалтынный. Преподавал в училище для слепых, меня оттуда турнули. Очень интересным делом в Москве занимался — продавал замечательное изобретение инженера Тимаховича — «Пудр-клозет».

Вера Николаевна еще рюмку налила. Куприн, еще более повеселев, выпил. Задорно спросил:

— Помнишь, Иван, как мы с тобой в Люстдорфе познакомились?

Бунин отлично помнил то давнее время, когда он отдыхал под Одессой у приятеля, писателя Федорова. Вдруг кто-то сказал, что на другой половине дома, у квартировавших там Карамышевых, остановился писатель Куприн.

Лил страшный дождь, небо прорезали громадные молнии, гулко вблизи то и дело ударяли сухие разряды грома. Бунин с Федоровым отправился знакомиться с Куприным. К своему удивлению, они его не застали.

«Он, верно, купается!» — сказали его друзья.

Сбежали к морю. Увидали одинокую фигуру — из воды вылезал полный и розовотелый человек лет тридцати, стриженный каштановым ежиком.

«Куприн?»

«Да! А вы?»

«Бунин, Федоров».

Куприн просиял дружеской улыбкой, энергично пожал их руки своей небольшой рукой, про которую сам Чехов сказал: «Талантливая рука!»

Они сразу сдружились. Куприн охотно и много про себя говорил:

«Последнее время для одной газетки писал всякие гнусности, ютился в трущобах среди самой последней сволочи…»

Бунин заставил его засесть за письменный стол. Так появилась «Ночная смена», которую они отправили в популярный толстый журнал «Мир Божий», где она и была вскоре напечатана.

Потом, под нажимом Бунина, Куприн написал еще какой-то рассказ. Решили отдать его в «Одесские новости». Сам Куприн почему-то испытывал робость перед редакторами. Тогда рассказ отвез Бунин и тут же урвал для автора аванс—25 рублей.