Сивилла - Флора Шрайбер

   Но теперь Сивилла уже не была той пустой оболочкой неопределенного «я», как в те времена, когда Стен (который предложил ей брак без секса и которому было удобно с ней просто потому, что она ничего не требовала) сначала ухаживал за ней, а потом отверг ее.

   С Рамоном все было иначе. Сивиллой завладели яркие, глубокие чувства. Была ли это любовь? Чувство это оказалось для нее новым, таким же новым, как ощущение устой чивости, заменившей какое-то зыбкое парение в прошлом.

   Поправилась ли она? Обрела ли она здоровье, снявшее с нее тяжкий груз и приведшее ее к тем самым метафорическим вратам, через которые она вновь вступала в этот мир?

   И что лежало за этими вратами? Сивилла этого не знала. Она улавливала то, что наверняка принадлежало миру здоровых людей, но сознавала, что сама еще не включена в этот мир. В то же время, несмотря на отсутствие доктора Уилбур и на совершенно новые переживания, которые она испытывала из-за Рамона, в течение этих восьми недель она ни разу не диссоциировалась. Однако некоторые из ее альтернативных «я» продолжали существовать.

   Вики сказала ей: «Рамон приятный человек, но слишком форсирует события». Пегги сказала: «Он родом из Колумбии. Как здорово! Я хотела бы съездить туда». Вики и Пегги были теперь очень близки с ней. Однако некоторые из других «я» никогда не были близки с ней, и они боролись против интеграции. Личность Сивиллы оставалась расщепленной, хотя она и скрывала этот факт от Рамона.

   Продолжая готовить ужин, Сивилла призналась себе в том, что ее депрессия и суицидальные стремления не исчезли окончательно в связи с романтической эйфорией. Даже в течение этих восьми недель возникали приступы отчаяния, нежелание жить. Стремление к смерти.

   Она прошла в спальню и начала переодеваться, поглядывая в зеркало. До встречи с Рамоном зеркала для нее не существовали. Решившись наконец взглянуть в зеркало, она не была разочарована увиденным. Вглядываясь в свое отражение, Сивилла поняла также, что правда о ней, которую она старалась скрыть от Рамона, была величиной переменной. Сейчас, в возрасте сорока одного года, она ждала его с нетерпением девочки-подростка. Впервые в жизни она испытывала любовь.

   Ее размышления прервал звонок. В дверях стоял Рамон, держа в руках букет красных роз.

   – Cara [15 - Дорогая (исп.).], – сказал он, целуя ее, – я скучал по тебе.

   Прошло ровно два часа с тех пор, как они виделись на работе, и менее суток со времени их последнего свидания.

   – Рамон, я тоже скучала по тебе, – ответила она.

   Для Сивиллы, которая часто представляла людей, вещи и настроения в разных красках, определяла свои потерянные два года как «синие» и сотворила синеногих цыплят, – для этой Сивиллы Рамон был связан с коричневым цветом, цветом земли. Он обнял ее и прижал к себе с такой нежностью, что она, для которой когда-то было отвратительно легчайшее прикосновение, не отстранилась.

   – Новая картина, cara? – воскликнул Рамон, когда его взгляд остановился на мольберте, где в черно-белых тонах была изображена какая-то склонившаяся фигура. – Автопортрет?

   Сивилла смутилась. Это был портрет Сивиллы, нарисованный Пегги.

   – Она выглядит всемогущей, – заметил Рамон.

   Сивилла промолчала.

   – Мне всегда нравилась эта, – сообщил Рамон, подойдя к абстрактной картине, состоявшей из голубых узоров на синем фоне.

   На этот раз Сивилла почувствовала себя уверенней: эта картина была создана ею.

   – Обрати внимание на колорит, – сказала она. – Здесь все оттенки голубого, которые связаны с любовью.

   – Я никогда не представлял себе любовь голубой, – ответил Рамон.

   – И небо, и море – голубые. И я всегда видела эту связь, – ответила Сивилла.

   Рамон внимательно изучал картину.

   – Действительно, она создает ощущение любви, – признал он. Переведя взгляд на рисунки и картины, где преобладали фигуры детей, он заметил: – Ты редко рисуешь взрослых. Может, ты объявила войну миру взрослых?

   Сивилла рассмеялась.

   – Не всему, – пошутила она. – Но один из моих постоянных мотивов – большой дом, перед которым в ряд стоит множество братьев и сестер. По-видимому, это связано с тем, что я была единственным ребенком в семье.

   – Ты чуть ли не впервые рассказываешь мне о своем прошлом, – сказал Рамон. – После восьми недель знакомства я не знал даже об этом.

   Сивиллу смутило его замечание. Тщательно скрывая истину о себе, она не распространялась и о своей биографии.

   – Собственно говоря, все, что я знаю о тебе, – продолжал Рамон, – так это то, что ты примерно моего возраста и так же, как я, никогда не состояла в браке. Подозреваю, что по одной и той же причине: оба мы были слишком заняты другими вещами.

   Чувство смущения обострилось. Сивилла сменила тему разговора, сказав:

   – Пора доставать кастрюльки из духовки.

   Сев за стол, Рамон, как истинный католик, произнес молитву. Мысли Сивиллы обратились к сильным антикатолическим настроениям Нэнси и к зависимости Мэри от антикатолической церкви. Проблема Нэнси была решена, и сама Нэнси исчезла. Решены были также религиозные конфликты Мэри. Если бы этого не произошло, подумала Сивилла, Рамон не сидел бы за этим столом.

   После благодарственной молитвы Рамон сообщил:

   – Сегодня утром я получил письмо от своей маленькой племянницы. Хочешь просмотреть?

   – Я не умею читать по-испански, – ответила Сивилла, но с готовностью взяла письмо. – Здесь больше картинок, чем слов, – заметила она, с удовольствием рассматривая послание. – Совсем как у меня в шестилетнем возрасте.

   Хотя Сивилла не встречалась с племянницей Рамона, она прониклась симпатией к девочке и двум ее братьям, о которых постоянно рассказывал Рамон. Сивилла привыкла думать о них как о детях Рамона, поскольку знала, что после смерти их матери – сестры Рамона – и ее мужа, попавших в автокатастрофу, Рамон стал оформлять усыновление детей.

   С самого начала Сивиллу трогала привязанность Рамона к семье. Узнав подробности его семейной истории, она была поражена той энергией, которую он проявлял в достижении жизненных целей. Рамон, старший из девяти детей, был единственным, кто получил образование. Завоеванная стипендия позволила ему закончить католический колледж в родной Боготе. Занимаясь днем и работая вечерами, он получил диплом Школы бизнеса при Колумбийском университете. Как бухгалтер он имел ряд лестных предложений от первоклассных американских отелей.

   Когда Сивилла вернула письмо Рамону, он заметил:

   – Ты любишь детей.

   – Как и положено школьной учительнице, – помедлив, сказала Сивилла. – Хотя прошло много лет с тех пор, как я преподавала. Понимаешь, я слишком глубоко увязла со своим собственным образованием.

   Ей стало не по себе от того, что она позволила щупальцам из прошлого протянуться в настоящее.

   – Тебе следовало выйти замуж, – сказал Рамон. – Из тебя получилась бы чудесная мать.

   В комнате повисла тишина. Мысли Сивиллы наполнились воспоминаниями о ее детских взглядах на материнство. Она снова слышала, как говорит себе: «Когда я вырасту, у меня будет много детей. Они смогут играть друг с другом. Я буду с ними доброй. Я позволю им делать все, что они захотят. И я не буду бить их, не буду привязывать, не буду совать их в зерно. Я не буду…»

   Она вспомнила, как изображала из себя мать, как заботилась о пятидесяти с лишним куклах – не считая кукол бумажных. Потом она вдруг осознала, что во время своих игр в дочки-матери никогда не представляла себя вынашивающей или рожающей ребенка. «Готовая к употреблению» семья Рамона вписывалась в рамки ее детских фантазий.

   Подавая кофе, Сивилла подумала: «Я могла бы полюбить этих детей, я, у которой, видимо, никогда не будет собственных».

   – В тебе все еще можно разглядеть маленькую девочку, – заметил Рамон.

   Да, подумала Сивилла, эта маленькая девочка, точнее, эти маленькие девочки оставались здесь, хотя их время давно прошло.

   Разговор обратился к книгам, музыке и религии.

   – В свое время у меня был весьма странный набор религиозных представлений, – призналась Сивилла. – Теперь с этим покончено.

   Про себя она подумала: как хорошо, что эта Нэнси с ее ярыми антикатолическими настроениями исчезла. Нэнси никогда не смирилась бы с католиком Рамоном и не позволила бы подружиться с ним. Теперь разница в убеждениях не отделяет Сивиллу от Рамона.

   Рамон включил радио, чтобы послушать новости с рынка ценных бумаг. Диктор рассказывал что-то о показаниях психиатра по делу об убийстве.

   – Complejos Аmericanos, – раздраженно бросил Рамон. – Люди, у которых есть реальные проблемы, не нуждаются в том, что вы называете психиатрией. Латиноамериканцы и европейцы не увлекаются этой глупой роскошью психиатрии, как делаете вы, американцы.