Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье

Жос научился различать духи. Можно было подумать, что таланты Зюльмы распространились на него. Перечно-лимонный оттенок туалетной воды, которой иногда пользовалась Элизабет, означал, что сегодня вечером она наденет платье и что Реми приедет и заберет ее на какой-нибудь ужин: Жос самоустранялся. Кисловатый запах пота означал спешку, нервозность. В такие вечера одежда Элизабет валялась в беспорядке, открытая сумка болталась на туалетном столике, деньги были разбросаны среди щеток и баночек. Жос аккуратно складывал деньги в сумку, развешивал одежду на вешалки — хотя Элизабет никогда этого не замечала — и, если не шел дождь, вел ее пешком до «Куполя», где люди иногда приветствовали их издалека. По наклоненным головам, по взглядам, сначала пристальным, а потом отводимым в сторону, Элизабет и Жос догадывались, что говорят о них, что обсуждают и так или иначе интерпретируют их присутствие в кафе, их жесты. Случалось, что кто-нибудь похрабрее подходил пожать им руку. Разговор сводился в основном к поглаживанию собаки. «Я опять становлюсь популярным», — констатировал Жос.

Незадолго до закрытия кафе они вставали, оставляли на столике деньги (Жос теперь терпеть не мог ожидать — его мучила болезненная нетерпеливость) и шли искать такси. Через раз шофер отказывался «сажать псину». Жос, не настаивая, целовал Элизабет и отправлялся пешком по бульвару Распай, где две их тени, вытягивающиеся и ломающиеся на стенах, волновали собаку. Она останавливалась, рычала. Сад «Французского Альянса», в котором дамы, наверное, украдкой оставляли объедки для кошек, повергал ее в транс. Жос приседал, сжимал ей морду двумя руками, чтобы помешать ей лаять, смеялся, но никогда ему не приходило в голову идти по другому тротуару. Веселая ярость Зюльмы, движения ее головы, чтобы освободиться, нелепость группы, которую они вдвоем составляли посреди тротуара — все это доставляло Жосу огромное удовольствие: в эти моменты он чувствовал себя вполне счастливым.

* * *

Накануне дебюта Элизабет Жос нанес визит главному редактору «Флэша» и главному редактору «Сирано». Первый из них, Жандрон, был постоянным участником полдников в «Лувесьене». Второй, Ротиваль, был близким родственником Гойе. Жос пошел попросить их помочь Элизабет. Еще недавно такого рода просьбу — обычное дело — он сформулировал бы по телефону: «услугу за услугу в будущем» и тому подобное. А сейчас ему показалось совершенно естественным попросить о встрече секретарш, затем прийти самому, ждать, сидя напротив слащавых созданий, походивших на «стюардесс» из «Эскадрильи», не заботясь о впечатлении, которое он с Зюльмой, лежащей у его ног, производит на журналистов, которые проходили мимо, не решаясь узнавать его.

Жандрон что-то меланхолично проворчал, попросил принести кофе, вспомнил о забытых подвигах, пообещал прислать на улицу Эстрапад фотографа и вскоре настолько перевозбудился, что Жос попрощался и ушел. Что до Ротиваля, то его Жос не отпустил, пока не вырвал у него обещания и дату. Патрон «Сирано», не слишком привыкший к тому, чтобы его просили так резко, при том, что в роли просителя оказался этот тип, который бросил Сабину, упустил все свои шансы, да и совал ему под нос своего зверя, ему, страдавшему аллергией на шерсть, чихнул и выразил удивление по поводу того, что Шабей, «обычно такими делами не занимавшийся», тут был готов написать «о малышке Вокро».

— Она же раньше, кажется, крутилась больше с коммуняками. С Гандюмасом, с Жерлье, с этими парнями из «Замка», разве не так?..

Он кидал имена, как, кидая гальку, стараются, чтобы она рикошетила по воде, и смотрел, краем глаза, как они отскакивают. Этот Ротиваль был хорошим журналистом. «Она не в нашем стиле…» В конце концов удовольствие опубликовать Шабея (задешево, потому что тот был просителем) возобладало над желанием отказать Форнеро. Так что теперь Ротиваль ждал, что напишет Шабей — оставалось заставить его это написать. Такова была цель третьего визита Жоса, который прошагал с авеню Монтеня до площади Вобан. Даже Зюльма едва тащила лапы. Он застал Патрисию одну, и она взялась добиться от мужа статьи. Она спросила сначала, сколько ему заплатят, потом:

— Ты знал, что Максим пытался трахнуть ее? Впрочем, не знаю, почему я говорю «пытался»: он наверняка ее поимел…

Как все стареющие, раздражительные жены, Патрисия считала своего мужчину неотразимым. Жос подумал, не облегчит ли он страдания Патрисии, рассказав ей о приезде Шабея с Элизабет в Цуоц, летом восемьдесят второго, о лугах на берегу Инна, о «Двадцати двух кантонах»? Он отказался от этой мысли. Он не хотел говорить ничего, чтобы могло случайно взбудоражить вялую, но непредсказуемую Патрисию. Шабей был способен написать прекрасную статью об Элизабет, и эта статья, хорошо представленная в «Сирано», заставила бы другие газеты отреагировать, послать кого-нибудь в «Эскадрилью», опубликовать фотографию, отозваться: только это имело значение. Жос вновь обрел былую гибкость и цепкость, благодаря которым он когда-то создавал события. Он знал, что надо быть точным и настойчивым, если хочешь, чтобы обещания не растворились за три дня в воздухе, и что надо пренебречь человеческим уважением.

Он пришел на площадь Вобан, такой же вымотанный, как когда-то после слишком длинного заседания Совета или бурного комитета в «Евробуке». Он отпустил Зюльму побегать по лужайкам авеню Бретей. Он стоял неподвижно и смотрел, как она играет, смотрел без улыбки. Лихорадка у него спала. Это был свободный вечер на улице Эстрапад, и Элизабет не пела; Реми повез ее провести вечер и ночь в Шамане. Жос подумал о шести или семи часах, которые застынут на месте, как корабль во время штиля, прежде чем он сможет обрести надежду заснуть. Он с большим трудом поймал собаку и пошел посидеть в то самое кафе, где летним утром восемьдесят второго года Шабей убедил Элизабет сопровождать его в Энгадин. Первое дыхание зимы затуманило стекла террасы. Жос купил газету, которую ему протянул разносчик. Едва он развернул ее, как эта картина ужаснула его: он, сидящий в семь часов вечера со своей собакой в кафе, уткнув нос в рацион политиканства и преступлений. Он растерянно поднял голову и к удивлению соседей скомкал газету. Потом поднял пластиковый колпак, положенный на тарелку, взял две булочки и, отламывая от них кусочки, стал кормить ими Зюльму. Газета, теперь булочки: враждебность вокруг него сгущалась. Тогда он вытащил из кармана банкноту в пятьдесят франков, нарочно смял ее и, вставая, положил на стол. Он находился в одном из тех своих состояний, в которое впадал все чаще, когда избыток одиночества переходил в удушье от ярости. Он искал взглядом другие взгляды, но все отвернулись. Он заставил себя сделать глубокий вдох, прежде чем начать пробираться между столиками и сиденьями: он больше не контролировал свои движения. Снаружи немного холода успокоило его. Он направился к бульвару Инвалидов. С тех пор как они вышли из квартиры, не считая остановок, они шагали уже три часа. Зюльма, опустив голову и прижав уши, плелась, задевая своей шерстью за грязные стены. Улица Варенн казалась нескончаемой. Жос старался держаться прямо, как если бы хотел «спасти лицо» на этом пустынном тротуаре, на котором топтались у некоторых подъездов полицейские. Он видел все как в тумане: в глазах стояли слезы. Он думал о своем лице — таком, каким оно должно было выглядеть: блестящим, измученным, когда он проходил под фонарем. Он вспомнил 15-е августа, эльзасскую таверну; в тот вечер он испугался, он звал на помощь. Сегодня ему бы на это не хватило ни смелости, ни трусости. Он, как сомнамбула, пересек бульвар Распай, добрался до улицы Шез, в полном изнеможении поднялся на четвертый этаж. С трудом вставил ключ в замок, так его трясло. Зюльма тут же подбежала к миске с водой в кухне. Из гостиной Жос слышал, как она долго-долго с шумом лакала. Потом она вернулась и вытянулась рядом с ним на диване. Хотя он не снял плащ, его трясло. Собака, положив морду между лапами, смотрела на него сонным взглядом. Жос, по-прежнему одетый, придвинул к себе телефон и свою записную книжку и, не теряя времени, от семи до восьми часов позвонил одиннадцати человекам, мужчинам и женщинам из газет, с телевидения или с радио, кто когда-то в прошлом были ему чем-нибудь обязаны и, в свою очередь, оказывали ему услуги. Он не встречал никого из них в течение последних восьми месяцев, даже таких — один пожилой газетный хроникер, одна молодая женщина, — которые были также и авторами ЖФФ. Каждый из них, услышав в трубке его имя, замолкал, как бы делая паузу, словно актеры в театре, когда им нужно сыграть, подчеркнуть свое удивление. С каждым из них он сводил к минимуму выражение вежливости и симпатии, чтобы изложить как можно скорее цель своего звонка: привлечь их внимание к песням Элизабет, к «Эскадрилье», к пластинке, которую вот-вот должен был выпустить Фаради. Из девяти собеседников — двое отсутствовали — пятеро были более или менее в курсе, а один даже провел вечер накануне на улице Эстрапад. Жос не утруждал себя тем, чтобы варьировать в каждом случае свою речь, подыскивать новые аргументы. Именно поэтому с каждым звонком он становился все более и более убедительным. Он напоминал о двух романах Элизабет (они оправдывали его вмешательство), о ее успехе в «Замке», и тем, кто был не в курсе, счел нужным сообщить о ее связи с Реми Кардонелем. Он избавил таким образом своих собеседников от предположений, которые позабавили бы их минуты две-три по окончании разговора. Он не настаивал, не старался вырвать обещание. Дичь была не слишком крупная, да и телефон — не слишком тонким инструментом. Он обретал свою манеру, не просительную и не двусмысленную, манеру, которой он в бытность свою издателем пользовался, рекомендуя журналистам понравившиеся ему книги; нечто вроде откровения старого ремесленника, добродушный тон человека, говорящего очевидные вещи. Он оказывал им по-дружески услугу, вводя их в курс дела, — позиция, которая вызывала у самых мягких из его собеседников добродушные протесты, а у самых черствых — с трудом поддающееся толкованию ворчание.