Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье

Дверь открылась. Робер, бармен, улыбнулся ему: «У меня есть для вас удобное местечко в баре, господин Форнеро…!» Жос, к его удивлению, не смог ничего ответить. Он только покачал головой. Робер тихонько закрыл дверь, как если бы боялся разбудить спящего ребенка. «Клод умерла, а сына нет…» Все кончается тем, что обнаруживаешь и выражаешь две или, например, три основные причины страдания, одни и те же — за исключением каких-нибудь деталей — для всех людей. Вот одна из них, о которой Жос даже и не подозревал, насколько она превратилась для него в навязчивую идею: «Я никогда ничего другого не умел, кроме как вылизывать тексты и продавать их… Всю свою мужскую силу я отдал служению пустоте, одному лишь пережевыванию печатных страниц, комбинациям вкуса и умения… Да! Прекрасные битвы! А вот никого нет! Нет сына, которому могло бы быть двадцать лет, чтобы он мог хотя бы плюнуть мне в физиономию. Нет даже женщины, которая бы, постепенно старея у меня на глазах, вызывала бы жалость, женщины, от которой нужно было бы прятать зеркала. Нет ничего. Украв у меня мое дело, они украли все, потому что у меня больше уже ничего не оставалось. Дело! Неужели все дела оказываются в один прекрасный день такими смехотворными?»

…Аплодисменты ширились, росли, грубо насилуя репродуктор, который жалобно завибрировал, когда там, в зале, начали скандировать, как это обычно делается на политических выступлениях. А тут у толстяка Дельбека? Это был апофеоз! Жос рассчитал, что до прихода Элизабет остается всего несколько минут. Он пришпорил себя и поднялся на поверхность, как поднялся бы на поверхность из-под воды с ощущением, что легкие вот-вот разорвутся. Теперь репродуктор воспроизводил лишь шум, какой-то неясный скрежет. Потом в коридоре послышались шаги, смех, снова скрежет, потом грянула милонга, с фальшивым задором, словно пьяное танго. Жос закрыл глаза. Совершенно естественно на ум пришла фраза — «ему закрыли глаза», а вместе с фразой — мерзкая дрожь. Милонга напоминала конвульсии сифилитической шлюхи. «Все могло бы кончиться здесь, вот сейчас, — подумалось Жосу. — Я созрел». А созрел ли? Он не чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы встать и присоединиться в зале к друзьям Элизабет. Он никогда не мог связать в своей жизни одни жесты с другими, эпизод с эпизодом. Небольшое ухудшение состояния, вот и все.

Вновь появился Робер: «Элизабет приглашает вас к своему столу, господин Форнеро. Не желаете ли вы, чтобы я вас туда провел?»

Значит, она не пришла.

По дороге Жос проверил, как он выглядит, в зеркале, обрамленном голыми лампочками, и обнаружил там вполне бодрое лицо, почти даже веселое. Робер в коридоре обернулся: «Это настоящий успех, господин Форнеро, не может быть никакого сомнения».

* * *

Жос видел, как портится осень, как ноябрь постепенно утопает в дожде и холоде. До этого на протяжении тридцати лет в эти недели он никогда не смотрел в окно: то были в Издательстве два самых лихорадочных месяца. Сохранилось только воспоминание об однообразно сером низком небе, да о порывах ветра, гнавших прочь белое полуденное солнце, когда почти каждый год, начиная с 1957-го, он оказывался часов в одиннадцать-двенадцать в глубине бистро и сидел там, успокаивая разгулявшиеся нервы какого-нибудь из своих авторов, за столиком на своем привычном стратегически выбранном «издательском» месте, попивая из стаканчика с растаявшим льдом и прильнув ухом к транзистору. В первый или второй понедельник ноября это происходило недалеко от Оперы, на одной из тех улиц, где Золя поместил действие своего романа «Накипь», наполненной зеваками, шумом и бесчисленными кафе: выбирай на любой вкус. Неделей позже надо было подыскивать себе какой-нибудь укромный уголок на улице Агессо или Анжу: решалась судьба премии «Интералье». Жос предпочитал гриль в «Крийоне» всяким бистро, где служащие, работающие в этом квартале, дрожа от первого холода, поглощают свои бутерброды. В случае победы роскошная обстановка составляла часть праздника; и утешала разочарованных в случае поражения. Все, что в пятидесятые годы он презирал, не без легкой зависти, занимало все больше и больше места в его существовании после триумфа Жиля, когда Издательству начали приписывать немного магическую силу (или гении интриг…) и когда качался наплыв авторов. Успех состоит в том, чтобы управлять своими былыми отвращениями. Жос культивировал свой успех добродушно и страстно. Позже Клод тоже подключилась к игре. Она не любила сплетен, ложных слухов, споров, которые иногда отравляли успехи ЖФФ, но любила сообщничество, длинные вечера, путешествия с авторами, всю эту сеть дружеских отношений, которую она так умело создавала. Что осталось сегодня от этих пестрых, красочных связей? Верность Колетт или Шабея и их попытки возродить Жоса. «Посадить меня в седло, как говорит Максим».

Жос узнавал, как осень постепенно пропитывается влагой и портится, глядя на Зюльму, которая, хотя и ненавидела дождь, тем не менее не могла отказаться от своих исступленных прогулок и пробежек, после которых возвращалась вся грязная. И тогда надо было чистить ее щеткой, а она создавала дополнительный беспорядок, сопротивляясь и бегая от него по всей квартире, поскольку самым эффективным способом вытереться, по ее мнению, было лечь на спину, задрав лапы вверх, и поерзать по одному из тех двух-трех ковров, которые Жос не отдал Жозе-Кло. Три раза в день Жос дарил собаке ее порцию ласки, одновременно протирая ее. На это уходило время. Он ждал вечер без особого нетерпения. К десяти часам, сделав усилие над собой и приведя немного себя в порядок, он выходил с Зюльмой на поводке, проходил, не глядя на них, мимо пенсионеров на улице, которые походили на него больше, чем ему бы хотелось, и которые сами тоже выходили иногда в тапочках и «выводили» какого-нибудь угрюмого пса, которого они подбадривали, чтобы он отправил свои дела в темном углу. У Жоса начинался в это время его настоящий день. Зюльма, со стоячими ушами, с живыми сузившимися глазами, охваченная в этот час ночным инстинктом охотника на волков, настолько возбужденная ночными тенями, что ей даже и не хочется тянуть поводок, находила совершенно естественным, что каждую ночь одинокий хозяин ведет свою собаку в кабаре.

«Эскадрилья» сразу же восстановила вокруг Жоса атмосферу, соответствующую его пожеланиям: приветливую, безразличную, легкомысленную. Он не спрашивал себя, что думают о нем и о его привычках шесть или семь завсегдатаев бара Робера, да и сам Робер тоже, который встречал Зюльму припасенной для нее костью, а Жоса стаканом виски, слегка разбавленного водой без газа. Зюльма, окончив свое пиршество, пробиралась за бар. Она вытягивалась, когда Элизабет выходила на сцену и начинала петь. Однажды Зюльма залаяла, что вызвало смех. С тех пор Жос решил проходить внутрь, в то помещение, где он сидел во время выступления Элизабет в первый день. Робер по обыкновению приносил туда кость и виски и оставался на минутку поболтать. Но Жос любил только момент подлинного одиночества, с собакой, вытянувшейся на диване, который в одну из суббот Жанно забрал с улицы Шез и перевез сюда в своем фургоне, отныне перекрашенном в цвета издательства Ланснера. «Что надо, то надо, господин Форнеро!..» Говорил ли он о диване, о том, что без спросу воспользовался транспортным средством для нужд Форнеро, или же о замене одного названия другим?

Жос научился различать духи. Можно было подумать, что таланты Зюльмы распространились на него. Перечно-лимонный оттенок туалетной воды, которой иногда пользовалась Элизабет, означал, что сегодня вечером она наденет платье и что Реми приедет и заберет ее на какой-нибудь ужин: Жос самоустранялся. Кисловатый запах пота означал спешку, нервозность. В такие вечера одежда Элизабет валялась в беспорядке, открытая сумка болталась на туалетном столике, деньги были разбросаны среди щеток и баночек. Жос аккуратно складывал деньги в сумку, развешивал одежду на вешалки — хотя Элизабет никогда этого не замечала — и, если не шел дождь, вел ее пешком до «Куполя», где люди иногда приветствовали их издалека. По наклоненным головам, по взглядам, сначала пристальным, а потом отводимым в сторону, Элизабет и Жос догадывались, что говорят о них, что обсуждают и так или иначе интерпретируют их присутствие в кафе, их жесты. Случалось, что кто-нибудь похрабрее подходил пожать им руку. Разговор сводился в основном к поглаживанию собаки. «Я опять становлюсь популярным», — констатировал Жос.

Незадолго до закрытия кафе они вставали, оставляли на столике деньги (Жос теперь терпеть не мог ожидать — его мучила болезненная нетерпеливость) и шли искать такси. Через раз шофер отказывался «сажать псину». Жос, не настаивая, целовал Элизабет и отправлялся пешком по бульвару Распай, где две их тени, вытягивающиеся и ломающиеся на стенах, волновали собаку. Она останавливалась, рычала. Сад «Французского Альянса», в котором дамы, наверное, украдкой оставляли объедки для кошек, повергал ее в транс. Жос приседал, сжимал ей морду двумя руками, чтобы помешать ей лаять, смеялся, но никогда ему не приходило в голову идти по другому тротуару. Веселая ярость Зюльмы, движения ее головы, чтобы освободиться, нелепость группы, которую они вдвоем составляли посреди тротуара — все это доставляло Жосу огромное удовольствие: в эти моменты он чувствовал себя вполне счастливым.