Наследники - Евгений Федоров

— Все равно ту же песню спою! Не угомонится русский народ, пока всех своих захребетников не перебьет! Айда, делай, собака, свое дело!..

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Воронко уносил Грязнова в южноуральскую пустыню. Далеко позади осталась Челяба, в туманной дали на горизонте синели горы, дыбились уральские камни-шиханы. Впереди, как океан, распахнулась безлюдная степь. Седогривый ковыль под вешним ветром бежал волнами к далекому горизонту. На редких курганах высились черные каменные идолы, грозные и молчаливые стражи пустыни. Над курганами в синем небе парили орлы. На перепутьях в пыли тлели кости, белели оскаленные конские черепа.

Вдали на барханах, среди степного марева, пронеслось легконогое стадо сайгаков, а за ними по следу, крадучись, бежал серый волк. Почуяв человека, зверь трусливо поджал хвост и юркнул в полынь.

Великое множество сусликов, выбравшись из нор, оглашали пустыню свистом. На встречных озерах шумели стаи перелетных птиц. Шумной тучей при виде всадника с водной глади поднимались варнавы.[14]

Степь! Степь!

Три дня и три ночи атаман блуждал среди колышущихся седых волн ковыля. Ранним утром из-за степных озер вставало солнце и зажигало самоцветы росы, унизавшей травы, и паутинки, раскинутые среди хрупких былинок. Поздним вечером раскаленное светило скрывалось за курганами, смолкали тогда свист сусликов, клекот орлов, над пустыней загорались звезды, прилетал холодный ночной ветер.

Апрель в степи чудесен; и небо, и озера-ильмени, окаймленные камышами, и реки, набравшие силу от талых вод, отливают приятной для глаза голубизной. С наступлением сумерек на степь ложатся густые тени и наступает ничем не нарушаемая благостная тишина.

На четвертую ночь вспыхнули золотые огоньки. От края до края золотая корона охватила ночную землю — пылала степь.

Воронко взбежал на курган и тоскливо заржал. Грязнов поднялся в седле. Очарованный огоньками, он всматривался в ночную даль.

Над курганом во тьме с криком летели лебеди, прошумели утки. А небо было тихо, мигали звезды. Только один Воронко пугливо дрожал.

«В ильмени! Там спасенье!» — подумал атаман и, повернув коня, помчал к обширному мелководью. Сюда неслись стада сайгаков, не боясь человека и зверя.

Под звездным небом в тихой заводи застыли стада. Лишь вдали от берегов раздавался тихий плеск: встревоженно хлопали крыльями гуси…

Огоньки во тьме росли, торопились к небу. Словно кровью окрашивалась темь.

Воронко притих; вздрагивая ноздрями, нюхал воду; застыл изваянием. Утомленный долгим путем, всадник склонил голову, и сладкая полудрема охватила его. В сонных глазах мелькали золотые рои искр, они плыли к темному небу и гасли среди звезд. На смену им из мрака поднимались новые огоньки; они росли, окутывались синим дымком, а на водах ильменя от них заструилась багряная дорожка. И месяц, выглянувший из-за барханов, помутнел, стал угрюмо-багровым.

Была это явь или сон, беглый не помнил. Может, степная гарь, приносимая ветром, пламенеющее ночное небо и впрямь были морокой.

На предутренней прохладе, когда атаман пришел в себя, перед ним распростерлись прозрачные воды ильменя. Ни сайгаков, ни лебединых стай не было. За ильменями лежала черная, обугленная земля.

Грязнов выехал из тихой заводи, добрался до оврага и здесь подле родника увидел зеленеющий мысок, над которым сизой струйкой вился дымок. В песчаном обрыве оврага он заметил лачужку. Подле очага сидела растрепанная старуха.

Она не встрепенулась, не поднялась, когда Грязнов спрыгнул с коня и подошел к ней. Белесые глаза старухи уставились на атамана. «Колдунья! — с суеверным страхом подумал он. — Ишь как наворожила: и огонь кругом обежал, и зверье не тронуло!..» Он подсел к огоньку и строго спросил:

— Ты откуда, баушка?

— Божий человек я, сынок! — безучастно отозвалась старуха.

— Казачка, стало быть, баушка?

— Кто — не знаю, не ведаю, сынок. Былиночка в поле. Занесло ветром, ровно перекати-поле, издалека. Ох, издалека, — ровным голосом ответила она и озабоченно заглянула в котелок. — Ох, горе-горюшко какое, нечем угостить тебя. Не будешь ведь есть мои корешки степные?

Атаман с любопытством разглядывал старуху. Была она древняя-предревняя. Руки ее, похожие на курьи лапки, покрытые желтоватой чешуей, дрожали. Что-то знакомое, давным-давно забытое мелькнуло в лице бабки.

— Недавно сюда прибрела, миленький, из станицы. Шла я в прошлом году из Троицкого, да ноженьки отказались служить, вот и приютили казачьи женки: которую травами попользую, с которой душевно потолкую, докуку отведу, от них и сыта была. А как солнышко пригрело, потянуло на волюшку, выбралась я, миленький, на степь. Гляди, какой пал горячий прошел, да уберег меня господь! — Она кивнула на простиравшуюся черную степь. — А кто же ты, родненький? Не разбойничек ли? Так у меня ничегошеньки не припасено…

— Что ты, баушка, какой же я разбойник! Заблудился тут в степи!

Старуха пытливо осмотрела его и, устремив взор в огонь, задумчиво сказала:

— Кто тебя знает! Много ныне тут по степи кружит людей, стерегут молодца…

Опять что-то знакомое мелькнуло в лице старухи. Грязнов вспомнил и вскочил от изумления.

— Бабка Олена! — признал он наконец старуху. — Да как ты сюда попала?

Старуха покачала головой:

— Ошибся, касатик, не Олена я…

— Да ты вглядись в меня, старая! — Ивашка приблизил к ней лицо. — Аль не узнаешь меня? Да я ж демидовский беглый Грязнов!

— Нет, касатик. Имечко свое я стеряла, давно стеряла!

— Да ты вспомни, баушка! — упрямо продолжал атаман. — Под Кыштымом в лесу, на еланке, ты выходила меня. Давно это было, давненько! И как ты, старая, свои косточки сберегла и каким ветром тебя сюда в степь закинуло?

Он ласково глядел в глаза старухи, и голос его дрожал. Старуха не утерпела и вдруг залилась слезами.

— Ласковый ты мой, сынок! — неожиданно прошептала она. — Неужто из родимых мест примчал? Ах, ты… ах, ты!..

Из черного котелка пахнуло вкусным паром, и беглый проглотил слюну.

Зорким оком старуха приметила голодный блеск в его глазах и предложила:

— Подсаживайся тут, на вот ложку. Хлебай, голубь!.. Уж прости, без хлебушка живу…

— Хлеб есть, баушка. Спасибо за ласку! — сказал казак, скинул шапку и уселся к котелку. От дразнящего пара затрепетали ноздри. Он вынул из переметной сумы кусок черствого хлеба и принялся жадно хлебать степное варево.

Старуха хлопотливо вертелась подле него.

— Давненько ушла я из Кыштыма, сынок! — пожаловалась она. — С той поры, как злой Демид срыл мою избенку… Вот и убрела я в Челябу, побиралась меж простого народа, а потом до Троицкого пришла. И там добрые люди не дали с голоду умереть. А в прошлогодье услыхала я, что идет степью гроза великая, сам царь-батюшка поднялся против богатеев, вот и пошла я старыми ноженьками правду искать, задумала предстать пред светлые очи его и пожаловаться на Демидов! Да не довелось, видно, тут и помру. А сердце тоскует, ой, как тоскует по родной сторонушке…

Помолчав, старуха вдруг придвинулась к беглому и пытливо спросила его:

— А тебя, милый, тож каким ветром сюда занесло? Ай сайгаков бьешь?

Грязнов утер бороду, прищурился на огонек. Серый пепел подернул пленкой жаркие угли. Было сытно, хорошо.

Над ильменями всходило солнце, только земля лежала черной, молчаливой да вдали на кургане высился безглавый каменный идол.

— Я, баушка, след ищу! — многозначительно сказал атаман и выжидающе посмотрел на старуху.

Она не смутилась и сама спросила:

— Ты скажи, сынок, с доброй мыслей бродишь тут аль на послухе у кого?

Грязнов признался:

— Царя-батюшку ищу. А где сыскать, не знаю. Степь широка, дорог много, а где он — и не знаю.

— На что он тебе сдался? — спросила старуха.

— Ох, баушка, — вздохнул атаман, — сказывали люди, напал на него Голицын-собака. Кого побил, а кого и пленил. Болит мое сердце: что с ним?

Старуха задумчиво посмотрела на огонек.

— Не знаю, что и сказать тебе, миленький. Была я в станице, в степной балочке притулилась она, набежал туда казак один из его воинства и оповестил, что сняли осаду, и войско батюшки из Берды разошлось, и пушек-де нет.

Ивашка внимательно посмотрел на старуху и подумал: «Ветхая, слабая, а многое, поди, знает!» Он вздохнул и вымолвил вслух:

— Вещует мне сердце, что жив он…

— Жив! — уверенно сказала Олена, и глаза ее оживились. Своей курьей лапкой схватила она за руку беглого. — Жив он, царь-батюшка, наше прибежище! — со страстью выговорила старуха. — Чую, земля дышит им! Коли служить ему идешь, — торопись!..

— А где же путь-дорога? — спросил атаман.

— А ты слушай, что поведаю! — сказала старуха. Придвинувшись к огню и подобрав под себя ноги, она тихо продолжала: — Подле Узяна есть завод, а там речка течет… Речка бурная, многоводная, каменья бьет, швыркает, такая силища! И был там, слышь-ко, царь-батюшка, пушчонки лил, в поход целил. А за ним по следу псы-стервятники, стравить, заарканить удумали красно солнышко. Но он то прознал, пушчонки — на колеса, заводишко предал огню и снялся с места, пошел…