Наследники - Евгений Федоров

Калека переступила на костылях, сморщилась:

— Ноженьки мои искалечила барыня. Бельишко не управилась в срок перемыть, рассерчала и босой поставила меня на раскаленные уголья, потешилась моими муками. Калека ноне я, меж двор скитаюсь…

— Люди, правду ли сказывает девка? — крикнул толпе Грязнов.

— Сущую правду! — закричали в народе. — Та подлюга Прокофьева головы била, от побоев у ее холопов червием спины гнили. Стряпухе ребра поленом порушила, и та сгибла. На рели ее! На рели!..

— Не сметь трогать! Я госпожа! — с ненавистью крикнула заводчица. — И кто ты, вор, что судишь меня, столбовую дворянку? Я до царицы доберусь! Я…

Она задыхалась от гнева и ярости. Подбежав к пугачевцу, плюнула ему в ноги.

— Вор! Вор ты! Не смеешь дворян судить! — исступленно закричала она.

— Видать сову по полету! — сдерживая подступавший гнев, сказал Грязнов и укоризненно покачал головой. — Эх, и разошлась, матушка, поди от злобы упрела. А ну, детушки, подвесь ее для остуды на рели!..

Десятки рук протянулись к салопнице и, схватив, поволокли к виселице.

— Батюшка! — вдруг взвыла заводчица. — За что же честную вдову наказуешь? Неужели за холопку, за рабу ленивую?..

Остервеневшая баба, как волчица, огрызалась, кусала руки людям, лягалась, выла и брызгала слюной, но ее подтащили под рели и накинули петлю…

По приказу атамана Грязнова казаки перекопали «назьмы» за валом, отыскали изувеченное замерзшее тело хорунжего Наума Невзорова, обмыли его и с почестью доставили в войсковую избу. Отыскали тело и казака Михаила Уржумцева. Уложив в гроб тела замученных товарищей, пугачевцы торжественно отнесли их на кладбище и погребли. Сам Грязнов провожал своих ратных друзей до могилы. С городского вала ударили из пушек. И под пальбу из орудий, при глубоком людском молчании, опустили гробы в последнее убежище.

— Спите, братцы! — скорбно склонился Грязнов и утер набежавшую на глаза слезу…

В середине февраля в Челябу подошла помощь из Кыштыма. По глубоким снегам, пробираясь глухими лесами, перевалив горы, Митька Перстень привел в городок триста кыштымских и каслинских работных. Полсотни из них были конны и хорошо вооружены. У каждого сабля и пика, у многих за плечами ружьишки.

За конницей шла пехота, ощетинясь пиками. Люди двигались ладно, стройно; это больше всего обрадовало атамана Грязнова, поджидавшего отряд на крыльце воеводского дома.

За пехотой на дровнях везли пушки и лари с чугунными ядрами. Дальше тянулся обоз.

Стоявший на крыльце бомбардир Волков заликовал, сорвал с головы шапку и закричал:

— Ура, братцы, орудия идут! Матушки-голубушки мои!..

Впереди отряда на добром коне ехал Перстень, одетый в крытую сукном соболью шубу. На распахнутой груди тускло поблескивала кольчуга, на боку висел длинный меч, а за цветным поясом — два пистолета отменной работы.

Обрадованный подоспевшей помощью, Грязнов сбежал с крыльца. Митька, в свою очередь, несмотря на тяжелую шубу, проворно соскочил с коня и пошел навстречу атаману.

Оба на виду у всех крепко обнялись и расцеловались.

— Отколь такой убор раздобыл? — полюбопытствовал Грязнов, дотрагиваясь рукой до посеребренной кольчуги.

— Кольчуга-то демидовская! При первом Демиде попала на завод. Отобрал ее заводчик у пленного башкирского батыря Султана. И шуба демидовская, и пистолеты его! — похвалился Перстень.

Обнявшись, они прошли до воеводского дома. На крыльце Грязнов опустился в кресло, а Перстень вновь чинно поклонился.

— Довожу до атамана, что прибыл на помощь и на ратные дела. Воинство как довелось, так и обрядили к бою.

Грязнов внимательно оглядел ряды и похвалил:

— Вижу, толково вооружил войско. Кони хороших статей, люди тоже в полной силе. Жалую тебя за воинскую расторопность, Дмитрий Иванович, царевым есаулом!

Перстень скинул шапку, склонил голову. Был он еще крепок, кряжист, курчавая борода, словно изморозью, тронута ранней сединой. Атаман взял Митьку за плечи и, пытливо глядя ему в глаза, спросил:

— Чаю, по-хорошему все обладил на заводе?

— Все как есть! — тряхнул головой Перстень. — Лари плотинные пожег, домницы погасли — «козлов» посадили.

Грязнов вдруг потемнел, опустил руки. Охрипшим голосом он выкрикнул:

— Что ж ты наробил? Кто дозволил?

Перстень, пропустив зловещие нотки в голосе атамана, беззаботно похвалился:

— Что надо, то и наробил и дозволенья не спрашивал. Демидовский пес приказчик сбег, а мы душу и на том отвели. Хватит, намытарились у домнушек!

— Разбойник! — не стерпев, вскочил Грязнов. Лицо его побагровело. — Как ты смел столь злодейское дело допустить? Да знаешь ли ты, что царю-батюшке литье потребно, в пушках нужда великая!

Перстень побледнел, растерянно развел руками.

— Да нешто я ведал… — смущенно сказал он.

— Ты что ж думал: ворога голыми руками возьмешь? Эх, наробил! Сечь тебя плетями за такое дело, да милую за доброе войско. Воин ты удалой, а хозяин плохой, не рачительный!

Митька надел шапку, топтался на крыльце, не зная, как улестить атамана…

Перфилька так и не ушел из Челябы. Он упрятался на сеновале и, пока воевода не выбрался из города, пребывал в тайнике. После отбытия барина холоп поселился в крохотной светелке в воеводском доме. Из узкого стрельчатого окошечка видны были заплоты и городской вал, укрытый глубоким снегом, влево в широкой лощине расстилалась скованная льдом река Миасс, на которой с утра до ночи возились ватажки посадских ребятишек. Из-за серых воинских бревенчатых магазеев выглядывала золоченая маковка церкви. Прямо на площади высились глаголи. На них раскачивались окоченевшие трупы людей.

Из своего окошечка он видел, как со скрипом распахивались дубовые ворота и на воеводский двор въезжали сани с колодниками. Были среди них офицеришки в заиндевелых паричках, посиневшие от холода дородные купцы.

Атаман выходил на крыльцо и судил народных супостатов. По одному только мановению его руки сермяжники подхватывали жертву и вели к виселице. Ни слезы, ни мольбы не могли разжалобить этого бородатого пугачевца. Но отчего тянулись к нему сердца простых людей? В долгую вьюжную ночь, когда в трубе стонал лихой ветер и за окном поскрипывали страшные рели, старику не спалось, и он подолгу раздумывал о Грязнове. Где-то в душе росло и крепло оправдание его суровым делам.

«А разве дворяне и заводчики жалели народ? — спрашивал он себя. — Не они ли породили эту жестокость? Кто льет кровь, сам должен поплатиться. Так по воле божией отлились волку овечьи слезы!..»

Простой и суровый человек неожиданно вошел в жизнь старика и покорил своей жестокой правдой его сердце. Совсем неожиданно Перфилька попал Грязнову на глаза.

— Ты что же не ушел со своим боярином? — удивленно спросил атаман.

— Мне с ним не по дороге! — решительно ответил старик. — Куда весь народ, туда и я!

Атаман кивнул головой и удалился в свою горницу. Перфилька вернулся в светелку, но не находил себе места. «Видать, не верит мне!» — подумал он и решил поговорить с Грязновым по душам.

Глухой ночью, когда в доме угомонились люди, а в клети прокричали на нашести петухи-полуночники, он тихо пробрался в горницу, в которой почивал атаман. Громадный бородатый часовой, раскинув ноги, безмятежно храпел у порога. Старик бесшумной тенью промелькнул мимо него.

Грязнов лежал на скамье, подложив под голову свернутый кафтан. Закинув руки за голову, спокойно и ровно дышал. Перфилька невольно залюбовался детиной. Он был крепок, мускулист, с широкой грудью. На его лбу выступили мелкие капельки пота, на загорелом смуглом лице от колеблющегося светильника мелькали тени. Курчавая борода делала лицо строгим и мужественным…

Атаман вдруг вздрогнул и открыл глаза. Завидя постороннего человека, он быстро вскочил и сел.

— Ты что тут делаешь? — закричал он, все еще обуреваемый сном.

— Пришел про думки свои рассказать! — душевно сказал старик.

— Про думки ли? Может быть, тебя подослали зарезать меня?

— Вот то-то и есть. Знал, что это скажешь! — с обидой вымолвил Перфилька. — Думаешь, холоп я, так и сердце у меня подлое! Нет, брат, шалишь! Я, может, много годов ожидал, чтобы отомстить за свои обиды! Гляди, что бары со мной делали! — с обидой в голосе сказал он и сбросил полушубок. Став к атаману спиной, старик завернул рубаху. На теле синели толстые рубцы, следы плетей.

— Вот видишь, как с нашим братом! — вздохнул Перфилька. — А за что? За то, что вступился за родимую сестру. Растлил ее барин…

Старик снова обрядился в полушубок, склонил голову.

— Верь мне, батюшка! Не соглядатаем я тут остался, а по велению своей совести! — с жаром сказал он, и голос его взволнованно дрогнул.

— Верю, отец! Иди и успокойся! Люб ты мне своей прямотой!

Перфилька поклонился Грязнову:

— Спасибо, родной, на добром слове!