Наследники - Евгений Федоров

Над озером поспешно возводились снежные валы, водружались рогатки, рубились засеки — изо дня в день Каслинский завод опоясывался укреплениями. Из окрестных сел стекались крестьяне, и дружины Белобородова вновь возросли до тысячи человек.

Ранним мартовским утром в морозной мгле перед Каслями появились стройные колонны правительственных войск.

Майор Гагрин снова с марша бросился на штурм крепостных укреплений. Не считаясь с потерями, он гнал солдат на высокие оледенелые валы, на рогатки, навстречу огню орудий.

Седые ветераны в темно-зеленых мундирах, в истертых треуголках под трескучий барабанный бой лезли бесстрашно вперед, усердно работали штыками, прикладами. Стервенели от крови. Но и работные не уступали, бились до конца, рубили топорами, душили врага в смертной схватке.

К полудню над заводом поднялись черные клубы дыма. Отступавшие повстанцы подожгли заводские строения.

Атаман Белобородов со своей дружиной, отбиваясь, отступил в горы…

В этот самый день мастерко Голубок вышел на двор и заметил стаи крикливых ворон, темной тучей тянувших в сторону Каслей.

«К худу! К большой беде!» — подумал дедка и побежал к Перстню. Но у заводской конторы уже грузился обоз, строились ратные дружины. Сам Перстень был у домен и торопил людей.

Работные открыли колошники: больше не закидывались в пасть домен уголь и руда. Над жерлом уже не бушевало, как прежде, пламя. Потихоньку смолкало привычное гудение в домнице. Мастерко почуял неладное, бросился под навесы, и тут сердце его заныло.

— Ах, сукины дети, что удумали! Загубят домнушки! Братцы, ребятки!.. — закричал он. — Да разве ж можно рушить родимое?

Литейщики расступились, допустили дедку к домнице. Мрачные, лохматые, они угрюмо продолжали свое дело.

— Что ж это, братцы? «Козла» удумали садить? — встревоженно прохрипел мастерко.

— «Козла», — сурово отозвались мужики и потупили глаза.

— Бросай! — кинулся к ним старик, и глаза его заслезились от обиды.

— Не ведено! Перстень наказал! Да и Демидову чтоб досадить. Хватит, наробились на его чрево! — зло сплюнул кричный с запеченным на вечном жару хмурым лицом.

Голубок с ужасом вглядывался в своих друзей, с которыми бок о бок работал многие годы. Вот они, зеленолицые, беспрерывно кашляющие доменщики, обугленные, с опаленными ресницами, тут и литейщики в кожаных фартуках-защитках. Они хмурились и опускали глаза перед укоряющим взором мастерка. Эти труженики всей душой ненавидели Демидова, и в то же время им было до боли жалко губить домну, с которой сжились и которую считали за близкое, живое существо.

— Не томи ты нашу душу, уйди Христа ради! — с горечью гнали они старика.

Жалкий и растерянный, мастерко отыскал Перстня.

— Сынок, пошто губишь домну? — с душевным волнением спросил он.

Перстень нахмурился и пошел прочь. По его решительному виду Голубок понял: не дошла до сердца просьба. Все еще на что-то надеясь, он нагнал Перстня и бросился ему в ноги:

— Батюшка, родимый, да пощади, побереги домницы! Надобны они нам! Ой, как надобны! Да как же мы, работные, без них жить-то сможем! Батюшка, пощади!..

Митька обошел старика, стиснул зубы и ничего не сказал.

Мастерко поглядел вслед, укоризненно покачал головой:

— Эх ты, яловый!.. Забубенна голова…

Из Кыштыма со скрипом потянулся груженый обоз. Увозили кули с зерном, пушки, ядра. Перед обозом шли и ехали работные. Вел их Перстень на Челябу.

Ушли за обозом все сильные и молодые. Опустел завод. Мастерко Голубок долго уныло бродил у остывших домен. Тяжело было видеть разор и запустение. Погорели лари, вешняки и запоры у плотины, полноводный заводской пруд с шумом ушел в Кыштымку. Все еще дымились подожженные угольные клади.

В мартовский голубой денек мастерко обладил посошок, подговорил шестнадцатилетнюю внучку, бойкую Дуняшку, и вдвоем с ней пустился в горы.

Ярко светило солнце, темнели ельники в горах. Дедка оглянулся на заводы и пригрозил кому-то невидимому:

— Погоди, обо всем поведаю царю Петру Федоровичу…

Пахло мокрой талой хвоей. Вешний ветер упруго обдувал круглое румяное лицо Дуняши, покрывая его здоровым, крепким загаром. Шумели и трещали в кедровниках клесты. И все манило и привлекало к себе Дуняшку. Она потянулась и сказала мастерку жарко:

— Жить-то как хочется, дедко!

Верные люди донесли Селезню, что Кыштымский завод оставлен повстанцами. Он немедленно собрал для охраны двадцать конников и устремился в Кыштым. Всю дорогу он пребывал в большой тревоге, так как хотя Белобородов и ушел к югу, но весь Урал по-прежнему бурлил. По селениям и поселкам непрерывно проходили и проезжали толпы приписных крестьян и работных, которые тянулись в пугачевский стан, под Берду. Опасно было нарваться на озлобленную пугачевскую дружину — без крови тогда не уйти! В душе управителя таилось еще беспокойство за свои сбережения, упрятанные на заводе.

В полдень Иван Селезень с конниками прибыл в Кыштым. В глубокое безмолвие был погружен завод. Улицы и площадь пустынны. Не вились дымки над домом и трубами, не слышалось привычных ритмичных звуков и шума падающей воды у плотины. Словно покойник, завод был холоден, молчалив. Везде виднелись следы пожарища. Горяча коня, управитель минул плотину и помчал к своему домику. Жилье уцелело, дверь была заколочена досками. Из-под крыльца выползла собака и с визгом бросилась к хозяину. Но Селезню было не до пса, он прошел в хлевок, где среди железного хлама быстро отыскал лом, и поторопился к дому. Ловко оторвал доски, распахнул дверь и остановился, пораженный, на пороге. Он просто не верил своим глазам: в его холостой квартире все сохранилось в том виде, в каком покинул ее хозяин.

Управитель закрылся на крючок и, все еще не веря себе, бросился к окованному сундуку, отодвинул его в сторону и поднял половицу. В тайнике он нашел тугой кожаный мешочек. Горячая радость прилила к сердцу Селезня.

«Батюшки, уцелели! Все уцелело!» — ликовал он от радости, разглядывая свой клад.

Он развязал мешочек, положил его на колени и долго любовался блеском золота. Руки его дрожали — всего захватила жадность.

Заслышав на улице голоса, Селезень проворно вскочил, упрятал клад в тайник и снова задвинул сундук на старое место. Отбросив дверной крюк, он стал разглядывать шкаф и сундуки. Все лежало нетронутым.

«Вот диво, ничего не утащили!» — изумился он.

Под шагами заскрипел мерзлый снег, и с веселым шумом в избу вошли заводские стражники. Управитель обрадованно закрестился:

— Свят, свят, откуда набрели? Где укрывались от напасти?

— А мы по лесам да заимкам прятались! — признался щербатый стражник. — Только убегли возмутители, и мы тут как тут нагрянули! Похватали кое-кого!

— Добро! — похвалил управитель. — Ну, как с народом ноне? Беснуется?

— Опасно, батюшка! Волками все смотрят, того и гляди, готовы растерзать! Поостерегаться надо, особливо от кнутобойства воздержись!

Селезень в сопровождении прибывшей охраны отправился осматривать завод. В мрачных пустынных цехах гулко отдавались шаги. Все покрылось изморозью, пробирал холод; на всем лежала печать заброшенности и забвения. В остывших домнах серели ноздреватые глыбы холодной лавы.

— «Козла» посадили! Ах, разбойники! Ах, аспиды! Погоди, я их заставлю зубами выгрызть! — со злостью выкрикнул Селезень. — Где люди? Собрать всех к конторе, говорить буду!

Щербатый стражник поклонился управителю:

— Уже посланы гонцы сзывать народ!

Раздосадованный Селезень прошел к барским хоромам. Глубокий пушистый снег укрыл пепелище. На высокой трубе, торчавшей среди задымленных стен, сидела одинокая ворона и зловеще каркала.

«Давно ли здесь были уют и радости! И вот все сметено!» — с грустью подумал управитель.

На пути он зашел в контору. На приступочках крыльца его встретил ветхий сторож дедка Векшин. При виде управителя он засуетился, низко поклонился ему и распахнул дверь. Селезень вошел в контору. Шкафы открыты, в комнате пустынно.

— Где люди? Куда подевались бумаги?

— Эх, батюшка, кое-кто убег, страшась людского гнева, кое-кого порешили за прошлые пакости, а книги все предали пламени! — глуховато заговорил старик.

— Как! — вспыхнул Селезень. — Выходит, долги пожгли!

— Угу, все кабальные в пепел обратили! — с плохо скрытой радостью вымолвил сторож.

— Ты что ж, сатана, радуешься хозяйской беде? — вдруг вспылил управитель и схватил деда за сивую бороду.

Сильным движением старик вырвался от него и замахнулся посохом.

— Не трожь! Ныне не то времечко! — пригрозил он.

Вид у деда был грозен, решителен. Селезня так и подмывало изо всей силы дать старику затрещину, но щербатый стражник ухватил его за рукав.

— Будет, будет свару разводить! — сердито сказал он. — Дед ведь не жег книг, и что он мог сробить с бунташными людьми?