Наследники - Евгений Федоров

Скованный бунташный поп был отвезен в Екатеринбург, где в ожидании своей участи томился в сыром склепе при горной тюрьме.

8

Отряд майора Гагрина осадил Челябу и не допускал подвоза продовольствия в крепость. Каждый день в город залетали ядра, крушили заплоты и калечили людей. Стиснув зубы, Грязнов прислушивался к орудийному грохоту. Хоть в крепости имелись добрые пушки, но отвечать не приходилось: все сильнее и сильнее давала себя знать недостача в огнестрельных припасах.

— Поберегите для трудного часа! — наказывал Грязнов.

Заводские пушкари неохотно подчинились приказу. Они сумрачно глядели на атамана, их изможденные лица были серы от недоедания и бессонных ночей.

— Никак не сдержать своего сердца! — жаловались они. — Да и что тут отсиживаться, схватиться бы в последний раз!

— Погодите, братцы, наступит час, покажем тогда супостату, только вот батюшка-государь подойдет на помощь! — посулил атаман.

У пушкарей теплели лица; они, как малые дети, верили, что подойдет Пугачев. Не ведали они, что в середине марта в крепость тайно пробрался башкирец и принес атаману страшную весть о поражении царя-батюшки под Сакмарским городком. Сохраняя спокойный вид, Грязнов утешал пушкарей, а сердце было в большой тревоге. И все-таки, несмотря на тяготы осады, в его душе тлела большая надежда на помощь.

«Не может того быть, чтобы сгиб царь-батюшка! — рассуждал он. — На войне счастье переменчиво. Сегодня они нас побили, а завтра мы их поколотим. Не таков Петр Федорович, чтобы от правды своей отступиться. Умчал, знать, в степи новое войско набирать».

Утром Грязнов обошел заплоты и валы, проверил их исправность. Тут его ждала неприятность: ночью с крепостного вала убежало полсотни крестьян, побросав пищали и рогатины. Только заводчина день и ночь крепко сторожила крепость.

Хмурый Перстень пристал к атаману:

— Ты мужичков выпусти: ненадежны больно, только хлеб задарма жрут, а его и так недохватка.

— Негожие речи ведешь, — недовольно перебил Грязнов. — Суди сам, что будет: разойдутся крестьяне по домам, и пойдет молва, что сгибло наше дело. Кто ж тогда поднимется после этого?

— Пожалуй, справедливо рассудил! — согласился Перстень. — Только за ними надо зорче теперь поглядывать!

— И это справедливо! — одобрил Грязнов.

Оба они, коренастые, ладные, нога в ногу обошли заплоты. На вид словно родные братья, но разной складки люди. Перстень подбадривал Грязнова на вылазку:

— Послухай ты меня, Никифорович, что скажу тебе. Не тем враг побит бывает, что он слаб. В драке бьют того, кто выжидает, а кто посмелее да понахальнее, тот морду и кровянит! Ударим-ка мы ночью на воинство Гагрина да вырвемся на простор! Не ждать нам тут царя-батюшку в опостылевших заплотах, а самим надо идти в горы.

— Молчи! — насупился атаман. — Куда пойдешь, когда вот-вот водополье нагрянет: ни пешему, ни конному пути не будет!

— Это им страшно, а нам привычно налегке! — не сдавался Перстень.

Он пытливо глядел в лицо Грязнова, ожидая решения. Наклонившись к нему, он вдруг прошептал:

— Не по душе мне, Никифорович, тут один писец — гусиное перо. Юлит что-то…

Писец Колесников и впрямь стал ненадежным. Он наглел с каждым днем. Усердно скрипя пером, канцелярист будто невзначай спросил пугачевца:

— А что, атаман, худо доводится нам? Сказывают, что царь-батюшка убег из-под Сакмарского городка, побросав войско. Расказнит нас теперь Гагрин.

Грязнов побледнел.

— Откуда ты прознал о том, гусиное перо? — сердито спросил он.

Трусливо опустив глаза, писец слукавил:

— Слыхано про беду от людей на Торжке.

— Уж не ты ли сам разносишь эту молву? — пытливо посмотрел на него пугачевец.

Писец втянул утиную голову в узкие плечи, съежился в ожидании удара.

— Что ты, батюшка, как это можно! Да меня же первого повесит Гагрин. Смилуйся, отец родной!

Грязнов сгреб его за шиворот, со злостью отбросил в угол, брезгливо поморщился.

— Погоди, доберусь до тебя, тогда берегись! — пригрозил он.

В душе писца росла тревога, хотя внешне держался он тихо, покорно. Вел он себя осторожно, воровски. В темную ночь, когда в доме все уснули глубоким сном. Колесников неслышно выбрался во двор и скрылся в загуменье. Как тать, крался он вдоль бревенчатого заплота.

Не знал он, что зоркие глаза Перфильки напряженно следят за ним. Старик неслышно прошел в загуменье и притаился в темном углу.

Писец достал из-под стрехи тугой татарский лук и, навертев бумажку, пустил за тын стрелу.

«Ишь, гадина, что робит! Предает, пес!» — догадался старик. От негодования его колотил мелкий озноб.

Сделав свое дело, писец невидимой тенью убрался в дом. За ним неслышно юркнул Перфилька.

«Атаману все надо рассказать!» — решил он.

Все утро он поджидал Грязнова у дверей воеводской канцелярии.

— Допусти на пару слов. Дело есть тайное! — строго сказал он атаману.

Грязнов усмехнулся, повел плечом:

— С какой поры у тебя тайные дела завелись, дед?

— А ты не шути! — нахмурился Перфилька. — Тут что-то важное есть!

Однако не пришлось старику поговорить с атаманом. Наехали сотники и увлекли Грязнова на валы. Так до ночи и не вернулся он в свою избу.

Догадывался Перфилька, что воеводский писец затевает неладное, а что, никак не узнать. Со скучающим видом, точно от безделья, не привлекая внимания, старик обошел двор и прилегающие огороды. В зарослях быльника он отыскал знакомую открытую калиточку — отсюда тропка бежала прямо в степь…

Осада Челябы продолжалась. Все люди из воеводского дома уходили на валы, к тыну и там проводили все время. Так и не удалось Перфильке поговорить наедине с Грязновым. В один из дней атаман прислал старику каравай.

— Гляди, что творится! — обрадовался Перфилька. — Вспомнил о старике. Пожалел! — У него задрожали на ресницах слезы благодарности. Он решил во что бы ни стало добраться до Грязнова и рассказать ему о своих подозрениях.

Ночью городок задрожал от грохота пушек. Ядра падали неподалеку на площади перед воеводским домом. Одно из них угодило в амбарушку и вырвало угол.

«Почалось!» — подумал Перфилька и прислушался. По канцелярии раздавались тяжелые шаги атамана. «В раздумье бродит!» — решил старик.

В коридоре шумно дышал часовой. Мертвая тишина снова застыла в обширном доме. Где-то за обветшалым сундуком в подполице скреблись крысы.

«Все у заплотов, а его покинули одного!» — встревоженно подумал Перфилька, и внезапный страх охватил его: «А что, если писец…»

Вправо за площадью в глухом переулке в крепостной стене были восточные ворота. Никто не охранял их, они выходили в глубокий, заросший тальником овраг.

«А что, если он впустит их сюда?» — Жгучая догадка обожгла старика.

Он хотел кинуться в горницу, в которой расхаживал Грязнов, предупредить его, но в эту минуту за окнами затопало множество ног, раздались крики. Перфилька распахнул дверь в коридор. Часовой, трусливо взглянув на него, прохрипел:

— Никак чужаки в город ворвались!

Пятясь задом, он нырнул во двор, исчез в потемках.

Крики становились громче, тревожнее. Из гомона вырвался знакомый голос писца:

— Сюда!.. Сюда! — кричал он. — Бунтовщик тут!..

Вслед за этим раздались глухие удары в дверь. Перфилька ворвался в горницу и схватил атамана за руку.

— Измена! Беги! — бледный, трясущийся, закричал он.

— Да ты что, сдурел?

Но старик снова схватил его за рукав и настойчиво прошептал:

— Обошли кругом. Отрезаны! Иди за мной! Иди!..

Грязнов зло выругался, но покорно пошел за ним.

В конюшне он быстро взнуздал скакуна и проворно вывел его на загуменье. Перфилька открыл заветную калитку. Кругом все тонуло во мраке. Со степи дул свежий ветер. Старик потянулся, обнял и поцеловал атамана.

— Скачи, дорогой, еще не все пропало! Только тут и спасенье! Выберешься и помощь приведешь!

— Спасибо, отец! — крикнул Грязнов и юркнул на коне в калитку…

Когда Перфилька вернулся в свою каморку, писец с солдатами носился по дому, обыскивая все закоулки.

— Где возмутитель, собачья душа? — истошно кричал Колесников. Нарвавшись на Перфильку, он набросился на него: — Не видел?

— А хоть бы и видел, не скажу, иуда! — отрезал старик.

Всю ночь пушки били по Челябе. По дорогам сомкнутым строем двигались колонны. На заре ядро с превеликим грохотом ударило в крепостные ворота, поднялись столбы дыма, затрещало дерево. В образовавшуюся брешь, как вода в половодье, ворвался шумящий солдатский поток во главе с майором Гагриным.

— За мной, братцы! За мной!.. Коли супостатов! — закричал он солдатам, бежавшим мимо с ружьями наперевес.

Глухой гул человеческих голосов нарастал и плескался, как ревущая горная река. На валу у тына началась паника. Напрасно кричали и грозили пугачевские сотники и есаулы, приписные мужики, оборонявшие заплоты, побросали дубины, рогатины, пики и в страхе разбегались по городу в поисках убежища. Иные хоронились в подполицах обывательских домов, другие, обезумев от страха, бросались в разлившийся Миасс и стремились вплавь добраться до Заречной слободки, упиравшейся в густой березовый лес, третьи сдавались на милость победителя. Но майор Гагрин не щадил повинную голову. Еще кипела схватка, а на площади перед воеводской избой на глаголях, где еще час тому назад висели окоченевшие трупы захваченных повстанцами дворян, уже корчились в предсмертных судорогах пленники правительственного войска.