Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

длинной, до колен, выгоревшей желтой женской кофте, в нахлобученной до бровей коричневой, широкополой, местами прожженной, в черных дырах войлочной шляпе (точь-в-точь – «гриб-боровик»), работал, как заведенный. Согнувшись в три погибели, суетливо растаскивал навозные кучи, тщательно растрясал спрессованные соломенные ошметки. Не человек – зверь!

– Давайте отдохнем. Посидите немножко, – не выдержав, сказала я ему, заметив, как трясутся его узловатые руки.

– Нельзя, фрейляйн, – со вздохом, виновато ответил он, разгибая с трудом спину и смахивая тыльной стороной грязной ладони зависшую на кончике носа мутную каплю. – Во всяком случае – мне нельзя. Хозяин заметит, что мало сделали – может запросто выгнать. Тебе-то это, собственно, ничем не грозит, а у меня дома больная фрау.

Все же мы немножко отдохнули. Просто постояли среди вонючих куч, опершись на воткнутые в землю вилы. Ризен рассказал, что его единственный сын погиб еще в первые дни войны в Польше, а теперь и оба внука на фронте. Младшенького взяли буквально на днях. Они со старухой день и ночь молятся, чтобы только он не попал в Россию (мне подумалось – какая Россия? Ведь война уже откатилась от российских границ).

– Господи, и когда это все кончится! – с тоской сказала я, имея в виду не только войну, но и нынешнюю нашу гнусную собачью жизнь. – Когда наконец придет «шлюсс» всему этому?

Ответ Ризена прозвучал двусмысленно: «Кто знает, фрейляйн, как распорядится нашими народами судьба, – загадочно произнес он, глядя на меня маленькими, утонувшими в покрасневших веках, слезящимися глазами. – Может, и в один день все кончится, а может и месяцами еще тянуться».

Интересно, не намекает ли он этими своими словами на 20 июля? Ах, если бы еще раз нашелся один смельчак! Если бы еще раз…

Я принялась настойчиво допытываться у Ризена насчет последних событий и, в конце концов, добилась-таки своего. Он подтвердил принесенную нам вчера Яном новость, которая наделала у нас столько шуму и радостных предположений. Он подтвердил то, что Финляндия полностью порвала с Вермахтом и безоговорочно капитулировала перед Советским Союзом. Ура! Ура! Ура!

Италия, Румыния, Финляндия – вот поистине «достойные союзники» Германии… Ну, слава Богу, конец, хотя еще и далеко, но уже виден. Господи, Господи, помоги нам! Подъехавший с телегой навоза недавно появившийся в усадьбе Клодта худой, нескладный голландский паренек Ганс подошел к нам, прислушавшись, тоже вступил в разговор.

– Вот ваши идут сюда, они уже близко, – обратился он ко мне. – Скажи, только честно, – ты рада? Ты ждешь их? Только, пожалуйста, честно…

Что ответить на такой вопрос, в такой вот обстановке? Посмотрела на него: в прищуренных насмешливо глазах – искорка лукавого нетерпения: «Знаешь, Ганс, – ведь идут сюда наши – русские, а я – тоже русская. Зачем же спрашивать – рада ли я?»

Он понял. «Да, да, – пробормотал смущенно, – я знаю – вы все радуетесь этому…»

Господи, нам ли, униженным и оскорбленным, не радоваться предстоящей встрече со своими? Нам ли не ждать их? Честное слово, у меня сейчас такое ощущение, будто в темную, бездонную пропасть, куда уже много-много времени не проникал дневной свет, вдруг заглянул мимолетный солнечный луч. Пусть он пока слабый, неуверенный, но есть, есть надежда, что вскоре он появится вновь, начнет разгораться с каждым часом ярче, с каждым днем теплей. Так и в моем сердце. Стоит ли писать здесь еще раз о своей великой любви к тебе, моя далекая Россия, о своей большой надежде и отчаянной вере в то, что ты все-таки простишь меня, ответишь и мне такой же взаимностью…

Вечером, когда мы с Ризеном неторопливо шагали к усадьбе, – 76-летний «джентльмен» с двумя тяжелыми вилами через плечо, – я заметила вдали, возле дороги, коренастую фигуру того самого англичанина – «черного жука», который прошлый раз навязывался со своим знакомством. Момент был подходящий, шоссе оказалось пустынным, и «Жук» заговорил:

– Здравствуйте. Сегодня утром я видел вас. Вы опять работаете у Клодта? Мне бы хотелось поговорить с вами, – и, видя, что я не замедляю шаг, добавил: – О, пожалуйста, не спешите так…

– Ну… о чем? – Я взяла из рук ехидно хмыкнувшего, подмигнувшего мне с видом заговорщика «Боровика» свои вилы, остановилась. – О чем?

– Мы с вами даже еще не познакомились. Ваше имя я знаю. А меня зовут Дэвид.

– Очень приятно. – На самом-то деле мне вовсе не было приятно стоять перед этим английским чистюлей в столь затрапезном виде, вдобавок густо благоухающей навозным духом. – Я вас слушаю.

«Жук» смущенно повертел в руках сорванную пожелтевшую веточку акации: «Мне бы хотелось как-нибудь встретиться с вами в более свободной обстановке. Положим, я заглянул бы к вам домой, хотя бы в следующее воскресенье. Мы бы поговорили, может быть, немножко погуляли. Если вы, конечно, не возражаете…»

Теперь настала очередь смутиться мне. И не только смутиться. Сразу вспомнилось предостережение Роберта о каких-то типах, имеющих «гадкие мысли»: «Возражаю. Пожалуйста, не обижайтесь на меня, но вы же отлично знаете, что для нас обоих такие встречи здесь запрещены».

Тут на дороге некстати появились две работающие у Нагеля немки, которые сразу с неприязненным любопытством уставились на нас, и я, извинившись, поспешно пошла к воротам усадьбы Клодта. Сзади донеслось: «Завтра утром, пожалуйста, идите по тропинке мимо Молкерая. Я должен кое-что передать вам».

Опять загадки. Да не нужны мне никакие встречи, никакие разговоры и тем более передачи! Мало мне, что ли, тех неприятностей, которые уже имеются? Их, этих неприятностей, достаточно, даже сверх меры… Вчера половину выходного дня потратили на то, что проторчали со своими паспортами в полицейском участке. Опять они что-то там сверяют, что-то фиксируют, вновь берут оттиски пальцев. Собралось много «остарбайтеров», встретили почти всех знакомых с ближних и дальних хуторов и лагерей. С удивлением сделала маленькое открытие – Ольга от Насса изволит гневаться на меня. Пролетела мимо, как разъяренная тигрица, толкнула слегка, словно бы ненароком, в спину, при этом фыркнула, как паровоз, и выскочила на дорогу. Ни «здравствуй», ни «прощай». Интересно, а в общем-то, противно. Конечно, виной Джонни. Дура она. Да, он, Джон, приходит опять к нам, после той нашей июльской встречи в гастхаузе у Клееманна был уже несколько раз. Но я что, зову его? Может быть, тяну насильно за руки, а он упирается? Ничего подобного! Он сам приходит, и тут ты, Ольга, пожалуй, права в своих подозрениях. Я вижу, догадываюсь, что эти встречи необходимы ему, и, если уж совсем-совсем честно, для меня они тоже становятся немножко небезразличными.

Ну ладно, шут с ней и с ее дурацкой ревностью. Ведь, если верить словам Джона, она сама виновата в их разрыве. Меня же больше угнетает