Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как-то вечером, когда Джон ушел (кстати, он не засиживается, приходит на час-полтора от силы), а я, сидя в одиночестве в кухне, писала письмо Зое, мама, войдя и прикрыв плотно дверь, сказала ледяным тоном:
– Знаешь, я совсем не понимаю твоего поведения. Сначала к тебе ходил один парень, теперь начал ходить другой. Что подумают о тебе люди, хотя бы остальные их товарищи? За кого они станут тебя принимать? Ведь тот, первый, уже чуть ли не сделал тебе предложение, об этом наверняка знают все его друзья.
– Ну, во-первых, не «чуть ли», а уже сделал, – оборвала я маму, слегка уязвленная ее словами. – Во-вторых, если тебя так волнует мнение друзей Роберта – то можешь успокоиться: им известно также и то, что я отказала ему. А в-третьих, можешь мне поверить: у нас с Джоном чисто дружеские отношения. Только дружба, и ничего больше.
Я чувствовала себя незаслуженно оскорбленной и поэтому не смогла удержаться, чтобы не упрекнуть маму.
– Знаешь, а тебе, по-моему, должно бы быть стыдно так относиться к Джону. Ведь в свое время именно он, а не кто другой, помог тебе выцарапаться из болезни.
Мой упрек, по-видимому, возымел действие. По крайней мере, вчера мама о чем-то, и даже более-менее приветливо, поговорила с Джоном, конечно, на своем обычном диалекте.
Джонни – не глупый парень, он, безусловно, чувствует неприязненность к себе со стороны мамы и Лешки (Мишка, Сима и Юзеф, слава Богу, остаются нейтральными), но он не обладает той счастливой способностью, что была у Роберта, – нравиться всем, располагать всех к себе, а наоборот – в присутствии недоброжелательно настроенных к нему лиц, хотя бы в присутствии мамы, сразу замыкается, становится скованным, неразговорчивым. Каждый раз, когда он уходит, я со стесненным чувством думаю о том, что, возможно, он был у нас в последний раз – сколько же можно, в самом деле, терпеть такое? – и мы больше не встретимся. Но проходит несколько дней, и Джон появляется опять. И мы снова просиживаем с ним быстротечные минуты в одиночестве на кухне, снова болтаем о чем-то, снова смотрим друг на друга. Просто смотрим. За все это время он даже ни разу не прикоснулся к моей руке, как позволял иногда это себе раньше. Чего же она так уж всполошилась?
Вот такие у меня сейчас сложности, такие возникли вдруг проблемы. Противно все это. Ну, почему, если два человека встречаются, если им нравится общество друг друга, если у них всегда находятся общие темы для разговоров и почти постоянно общность взглядов и суждений, – почему надо во всем выискивать какие-то скрытные мотивы, в чем-то подозревать. Почему?
7 сентября
Четверг
Вот уже два дня, как я снова вкалываю в опостылевших до чертиков владениях Шмидта. Нет, угнанные на рытье окопов на границы Пруссии еще не вернулись (и неизвестно – вернутся ли?), а просто Адольфу-второму втемяшилось отчего-то в голову отозвать меня обратно, а взамен направить к Клодту латышку Анну.
Досадно. Очень. Вот уж не думала, не гадала я, что придется так скоро распрощаться с «шалмановцами». И было бы гораздо, гораздо лучше, если бы я вообще осталась там. Здесь же нет никакого настроения к работе, все валится из рук, и день тянется, как год.
Во вторник снова растрясали навоз, на этот раз вместе с нами была и Наталка. Услышала от Ризена неприятную новость. Разговорились с ним об общих знакомых, и я упомянула фамилию Маковского. Мол, работал такой как-то у Шмидта. Мол, очень, между прочим, хороший человек.
– Старый бунтарь, – пробурчал Ризен, и я не разобрала, чего больше было в его голосе – уважительного отношения либо, наоборот, – неприязненности.
– Вы знаете Маковского? – спросила я «Боровичка». – Но почему вы так отзываетесь о нем? Насколько мы успели его узнать…
– У этого человека ужасно вздорный, невыносимый характер, – ворчливо перебил меня Ризен. – Он не может нигде долго ужиться. За какие-то два года перебрал уже все окрестные хутора. Везде, видишь ли, ищет правду, которой никогда не было, нет и не может быть в отношениях между богатыми и бедными… Вот и теперь – неизвестно где обитается.
– Я знаю, где он сейчас, – авторитетно заявила я Ризену и назвала поместье, где живет Маковский. – Он теперь, слава Богу, семейный человек. У него есть жена и свой угол.
– Нет у него уже ни жены, ни угла, – хмуро отозвался «Боровик» и скорбно покачал головой. – Месяца два назад фрау Эльза умерла, и хозяин тотчас выгнал Маковского из поместья. Словом, он и там уже успел насолить своим правдоискательством. – Подобрав рогатую палку, Ризен принялся старательно очищать вилы от налипшего навоза, затем внимательно посмотрел на меня. – Вот так-то, фрейляйн. Нам, бедным людям, не пристало бунтовать, а лучше всего помалкивать. Делать свое дело и помалкивать.
Фрау Эльза умерла! Это известие сразило меня. Первой мыслью было – бедный, бедный Маковский! Недолго же довелось ему наслаждаться семейным счастьем. Да и было ли в его недолгой супружеской жизни счастье? Я вспомнила нашу последнюю с ним встречу на шоссе, его невеселый рассказ о странных, болезненных проявлениях в поведении фрау Эльзы. Оказывается, мрачное предчувствие не обмануло старого батрака. Как рассказал Ризен, фрау Эльза действительно «навеки сгинула» во время последнего своего ухода из дома.
В ту июльскую ночь Маковский обнаружил отсутствие жены перед рассветом. Он, как всегда, обегал все дальние и ближние проселочное дороги, от поместья – к поместью, побывал в деревне, обшарил все закоулки на железнодорожной станции, а она, оказывается, находилась совсем рядом, за углом дома – в вырытом для гусей пруду. В июльский зной водоем этот обмелел, и для многих явилось загадкой, как бедная фрау Эльза смогла утонуть в нем. Она лежала плашмя на растрескавшейся, притоптанной гусиными лапами глинистой земле, и лишь часть плеч и голова были в воде. Сразу после похорон – в тот же день! – хозяин поместья выгнал Маковского за ворота, а все бедные пожитки фрау Эльзы забрал себе. Мало ему, жлобу!
Значит, наш старый друг Маковский, снискавший репутацию бунтаря, опять бродит где-то бесприютный, не имея ни постоянной крыши над головой, ни единой родной души рядом. Не сумел в чем-то сдержаться, не пожелал как-то угодить хозяину. Но неужели и в самом деле лучше и достойнее жить по принципу осторожного «Боровичка»: смириться и поклониться. Делать свое
