Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Расскажу о новой – надо полагать – последней встрече с английским «Жуком». Утром я, естественно, и не подумала идти по тропинке мимо Молкерая – вот еще! – а направилась к усадьбе Клодта своим обычным путем. Краем глаза видела, как облаченный в белую панаму и фартук «Жук» выскочил из двери на эстакаду с каким-то пакетом в руках, спрыгнув на землю, остановился в растерянности. За моей спиной раздавалось приглушенное: «Вернитесь на минутку… Только на минутку…» Наконец до меня явственно донеслось: «В файерабенд жду вас у дороги». Но не обернулась, сделала вид, будто не слышала. Не хватало еще получать от кого попало какие-то подачки! Да и с какой стати?

В «файерабенд» ждут все. Возвращаемся трое – я, Ризен и Наталка, и мне видно, как закончившие работу англичане, громко переговариваясь, моются за домом, поливая друг другу на руки из ковша, при этом, любопытствуя, поочередно выглядывают из-за угла. «Жук», уже намытый, напомаженный, подоспел к повороту как раз вовремя. В руках опять какой-то пакет.

– Почему вы не подошли утром к Молкераю? Я ждал вас.

– Простите. Я забыла.

Краснея, он протягивает мне пакет: «Здесь банка мармелада и несколько кусочков английского мыла. Пожалуйста… Мне очень хочется сделать для вас что-то приятное. Совсем маленький гешенк».

– Нет, нет! – Я неловко отвожу его руку. – Спасибо вам большое, но, знаете, я ни в чем не нуждаюсь.

Господи, ну зачем это надо?! Я еще что-то лопочу, и, наверное, моя физиономия в этот момент такая же пунцовая, как и у «Жука». Но тут нашему обоюдному смущению приходит конец. Неожиданно на сцену выступает Наталка и бесцеремонно предлагает свою персону: «О-се-се, мармеладе… Отдай, хлопец, мне цей подарунок, и я кажу тоби данки… Дякую…»

«Жук» какую-то долю секунды колеблется, затем с кислой улыбкой опускает свой «подарунок» в подставленный Наталкой бездонный карман ее спидницы. В тот же миг со стороны эстакады доносится громовой хохот, и мы трое тоже смеемся, правда, Наталка – несколько пристыженно, «Жук» – неестественно весело, а я – со смешанным чувством досады и запоздалого сожаления. Выскочила, черт подери, – «О-се-се, мармеладе!..».

«Жук» явно желает продлить общение:

– Я знаю, что вы из Ленинграда. Слышал, что это очень красивый город. После окончания войны вы, конечно, вернетесь туда?

– Обязательно!

Теперь вроде бы разговор иссяк, к тому же стоять на виду у всех опасно, но «Жук» вдруг выпаливает новость. Да еще какую!

– С сегодняшнего дня Восточный фронт переместился на немецкую территорию. На германо-бельгийской границе пал первый город!

Мы с Наталкой шумно радуемся, и «Жук», глядя на нас, тоже доволен. Он широко улыбается, говорит уверенно: «Скоро русские будут здесь. Осталось недолго ждать. Самое большое – недели две!»

Две недели. Всего-то четырнадцать дней! Неужели слова этого, такого симпатичного сейчас парня сбудутся? Но если бои идут уже на территории Дейтчланда, то, наверное, возможно и такое. Возможно, а, Господи?

Вдали на дороге показался велосипедист, и Наталка толкает меня в бок: «Мабуть, Квашник, падла, хай ему лихо!» Мы поспешно, коротко кивнув друг другу, расходимся. «Я надеюсь, что мы еще встретимся с вами», – торопливо говорит «Жук», но мне уже некогда ему отвечать. Квашник, это действительно оказался он, подозрительно смотрит вслед удаляющемуся англичанину, а на нас с Наталкой привычно рычит сквозь зубы: «Опять сборище! Если еще раз…»

Сейчас я уже обо всем написала, и, хотя на дворе глубокая ночь, спать совсем не хочется. На душе радостное смятение. Неужели только две недели? Четырнадцать дней?

8 сентября

Пятница

Какая дикая, какая черная, беспросветная тоска на сердце, как все надоело, обрыдло, осточертело! Наверное, именно в такие минуты иные отчаявшиеся люди и суют головы в петлю или бросаются на рельсы перед летящим локомотивом. Но я не полезу в петлю и не ринусь под поезд на этой вшивой Грозз-Кребсовской станции. Дудки! И хотя ни мне, ни кому другому из нас неизвестно, как долго еще предстоит нам здесь мучиться и как долго эти нацистские выродки будут еще издеваться над нами, – я все-таки надеюсь, все-таки верю, что дождусь того дня, когда собственными глазами увижу позор, страх и растерянность наших нынешних хозяев. Дождусь! Если, конечно, как говорит Юзеф, этого захочет «Матка Бозка». Прошу тебя, Матка Бозка, будь милосердна ко мне, помоги дождаться!

Сегодня Шмидт выгнал Мишу. О том, что произошло что-то неладное, мы поняли, когда шли с поля на обед. Шмидт попался нам навстречу у входа в усадьбу – бледный, с всклокоченными волосами, с искаженной от ярости физиономией. Пожалуй, я еще никогда не видела его таким разъяренным.

– Не мечтайте и не надейтесь, что вам все сейчас будет сходить с рук! – заорал он, остановившись перед нами и потрясая в воздухе кулаками. – Дармоеды, лодыри, бездельники! Я еще успею всех вас сгноить в концлагере!

Господи, что же опять случилось? Первой моей мыслью было – это снова чем-то насолила взбалмошному Адольфу-второму моя неуступчивая мама, которая ушла с поля на час раньше нас готовить обед. Уже успела! Что же все-таки произошло?

С колотящимся сердцем я поспешила в дом. Мама стояла в кухне, возле стола, где уже были разложены куски хлеба по тарелкам, болезненно морщась, потирала плечо. Бренчала на плите крышкой кастрюля, пахло отварным картофелем и тушеной капустой.

– Только сейчас этот гад вышвырнул Мишу, – взволнованно сказала она. – В буквальном смысле слова. Вытолкал взашей с крыльца. Я попыталась вступиться, так и мне попало. Вопил, чтоб немедленно, с дневным поездом отправился в Мариенвердер на арбайтзамт. Он уже позвонил туда. Если опоздает, рискует тотчас угодить в концлагерь! Даже поесть не дал, изверг, человеку.

– За что он его?

– Не знаю. Вроде бы во дворе опять был грандиозный скандал. Вон Нина с крыльца слышала: говорит, крик стоял, как на худом базаре.

– Наверное, сначала пан побил Михеля, а потом Михель хорошенько дал ему, – затараторила Нинка. – Потому что пан кричал: «Ах ты, лербас, – посмел еще драться со мной!» А Михель ему в ответ: «Только подойди – мало тебе попало – еще получишь!»

Я вбежала в комнату, посмотрела на часы. До поезда оставалось семнадцать минут. Если поторопиться – можно успеть. Спрыгнув с крыльца, я побежала вдоль Гельбова огорода, затем свернула на скошенное ржаное поле, помчалась по стерне, наперерез к станции. Сзади раздался мамин приглушенный голос: «Возьми хоть хлеба да картошки, передай ему». Но я только махнула рукой: мол, некогда, опоздаю.

Мишу я увидала издалека. Он стоял в одиночестве на пустынной платформе – рукава короткого, с поднятым воротником пальто вздернуты, кепка, как у биндюжника, лихо