Выше головы! - Расселл Джонс

Тогда мало кто представлял, что однажды биологическое и семейное родительство станут двумя совершенно разными институтами. Приёмных детей было много, но они воспринимались именно как приёмные — не родные. Сам Бэнь был усыновлён, как и оба его родителя, и как его дедушка, так что он мог легко представить, каково это: носить ярлык «неродного» и при этом ясно видеть, что быть «родным» отнюдь не значит получать ту долю разумной любви и заботы, которую получали такие, как он.

Бэнь предложил пересмотреть отношение не только к понятию «крови», но к самому инстинкту продолжения рода, формально полезному, если, конечно, относиться к нему как к управляемой стихии. По сути своей «инстинкты» имели регрессивное, бездумное начало. Они позволяли оправдывать ужасные преступления и косвенно причиняли значительный вред. С другой стороны, требования к семейному воспитанию тогда были достаточно строгие. Оставалось признать родительство профессией…

Всё это изучалось ещё в Младшей школе — в рамках общего курса обществоведения и медицины. Юки должны были объяснить, почему в старых книгах и фильмах родственники одинаковые и почему при этом у неё не такой цвет кожи, как у брата, мамы и отца. Хенг Ремизов, насколько я помнил, относился к юго-восточному подтипу. Тьюр был эталонный славянин. И все они были одной семьёй. А если посмотреть на всех Нортонсонов, то охват получался ещё шире.

Никого это не удивляло, конечно. Сегодня не удивляло. Я сам всерьёз задумался об этом «несоответствии» только потому, что слишком долго копался в докосмической эпохе, когда подобные семьи изображались разве что в сатире или фантазиях. А кровное родство сохраняло свою господствующую позицию, жестоко карая тех, кто пытался изменить правила.

У Марио Бэня ничего не получилось — точнее, при жизни он так и не увидел, как воплощается его предложение. Напротив, он был вынужден покинуть занимаемый научный пост и распрощаться с репутаций, потому что профессия родительства была невозможна без материнского донорства, евгеники и сурового экзамена для всех, кто хотел создать семью. А там, где есть экзамен, есть и те, кто не может его пройти — и лишается права, которое считалось безусловным.

Это были не просто запретные темы — они были преступными и попросту чудовищными для тогдашнего общества. Считалось, что это нарушает права человека. При этом почему-то забывалось право детей на здоровье. Любящие родители могли легко наградить своих детей тяжёлыми наследственными заболеваниями — но ополчились бы на всякого, кто посмел говорить о генетической ответственности. Заботливая семья могла нравственно искалечить ребёнка, но кто бы посмел указать, что любовь далеко всегда означает пользу?

У Бэня не было шансов. Его жестоко травили несколько лет, и в итоге вычеркнули его имя из науки. Если бы не самовоспроизводящиеся сети, позволяющие сохранить практически любую информацию, о нём бы так и не вспомнили.

Евгеника перестала восприниматься в негативном свете только тогда, когда программа переселения на космические станции трансформировалась из туманной мечты в конкретный план на ближайшие годы. Здоровье стало пропуском в небо, а поскольку строящийся «Сальвадор» предназначался в основном для следующего поколения, выбор был предельно прост: либо лишать своих потомков возможности начать новую жизнь за пределами Земли, либо обеспечить им врождённое преимущество. Генетическая корректировка лечила болезни, но не могла полностью заменить настоящего природного здоровья. Тогда-то разработки Марио Бэня извлекли на свет — и, слегка подкорректировав, воплотили в новых законах, в которых нашлось место и донорам, и курсам подготовки будущих родителей, и женщинам, которые были готовы стать биологическими матерями в обмен на привилегии. Разумеется, далеко не всё прошло гладко, «сумрачный период» называли так не случайно, но если бы Бэнь на мгновение воскрес, он был бы рад увидеть сияющую шоколадку Юки и её бледнокожего дядю…

[Годится], - написал я Елене. — [Надо расписать, как его отвергали. И почему. И как потом взяли его идеи].

И вдруг дикая мысль закралась мне в голову. Найдя нужное имя в списке контактов, я отправил личное сообщение.

[Твоего дядю Генриха обвиняют в сексуальных домогательствах. Обвиняет одна девушка. Я уверен — она лжёт. Но Генрих отказывается рассказывать про это. Он вообще не хочет говорить о том, что произошло. Ты не знаешь, в чём тут может быть дело?]

Не так давно я просил Нортонсона разведать про настроение племянников — и он дал мне хорошую зацепку. В итоге эта информация помогла сделать правильный вывод. Теперь их очередь.

Ответ пришёл довольно быстро.

[Не знаю], - написал Фьюр. — [Что за девушка? У него никогда не было девушки. Он влюбился?]

Тьюр, естественно, тоже оказался в курсе нашей переписки — и не замедлил включиться:

[Врёт она. Всё врёт! Генрю только работа цепляет. Он скорее в камилла втюрится!]

Юнона Тернбулл

За двести метров до места встречи, едва мы вошли в зону видимости, Йохан дал задний ход. Буквально: сначала отстал, а когда я притормозил и обернулся, начал пятиться до того места, где они не смогут его увидеть. При его росте (голова стабильно торчала над толпой, хотя он и сутулился) смешно было надеяться, что не заметят.

А ведь я его предупреждал, что будет непросто!

— Всё-таки, что мы им скажем? — нервно спросил он, хотя мы уже дважды обсудили эту «проблему», и прислонился к ближайшей стене, чтобы не загромождать собой коридор.

Стена стала на мгновение прозрачной, показав игровой зал, а потом снова потемнела: камилл понял, что нам не до развлечений.

— Попросим отозвать обвинение, — объяснил я.

Мандраж товарища действовал на меня положительно: чем больше он беспокоился, тем проще было собраться духом. Я даже немного гордился тем, что так сложилось. В конце концов, меня им одурачить не удалось! А вот Йохан был третьей «жертвой». И потом даже перевёлся в другой сектор.

— А тебе предлагали заявить на них?

Он помотал головой.

— Ты вообще думал, что это можно сделать?

Он тяжело вздохнул.

Я отвернулся от него — поникшего, уставшего, несчастного — и внимательно посмотрел на нашу троицу сквозь тройное стекло, образованное углом ближайшей столовой и прозрачной стеной кафе. Платиновая Нана, фиолетовая Ядвига и смоляная Анис заняли крайний столик, чтобы следить за происходящим вокруг.

«Как в зверинце», — подумал я. Молодые женщины, не отягощенные обязательствами, и, со своей точки зрения, успешные, с интересом наблюдали за окружающими. Именно что с интересом: мол, какие забавные человечки! Всё было чужим для них — проблемы станции, текущие задачи, планы тэферов и новые районы геологоразведок. Им хватало ручных синиц, и всё бы ничего, но для «опасной троицы» обязательным условием удовольствия были страдания других людей. И вот этого-то допускать было нельзя.