Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ружена Грябер Кнежа, добравшись до Братиславы, остановилась у старых друзей, Корнфельдов. Ее муж Эмиль, который находился тогда на другом конце страны, услышал, что она жива, и тут же ринулся на ночной поезд. Он пришел к Корнфельдам в восемь утра, когда Ружена еще не проснулась. «Я была очень слабой и усталой. Его провели в комнату, где я спала. Он разбудил меня, и мы молча смотрели друг на друга. Перед глазами вдруг пронеслось всё, все эти долгие годы. И потом хлынули слезы».
Близился конец длившейся уже месяц одиссеи, но, когда до Гуменне оставалось каких-то 35 километров, поезд Эдиты вдруг встал на станции Михаловце и двигаться дальше, судя по всему, не спешил. В этом городке когда-то жили Алиса Ицовиц и Регина Шварц с сестрами. Алиса в тот момент сидела в телеге, а сестры Шварц восстанавливали здоровье в Штутгарте. Эдита ехала одна.
Эдита нетерпеливо вышагивала взад-вперед по платформе, ожидая, когда дадут свисток. Так близко от дома и в то же время так далеко. Она уже начала было подумывать, не пойти ли снова пешком.
– Вы, случайно, не дочь Эммануила Фридмана?
Эдита с платформы посмотрела вниз на произнесшего эти слова мужчину, одного из немногих оставшихся здесь евреев, – тот, прищурясь, тоже уставился на нее, не веря, похоже, своим глазам.
– Да, это я.
– Ваш отец здесь! В синагоге!
Ах да, сейчас же Шаббат! Когда ей в последний раз выпадал день отдыха? Она так давно не соблюдала Шаббат, что уже успела забыть, что это такое.
– Прошу, – взмолилась она, – вы не могли бы дойти до синагоги и сказать ему, что я здесь, в поезде? – Ей не хотелось покидать платформу, ведь состав в любой момент мог тронуться.
Мужчина бросился к синагоге и, влетев внутрь, закричал поверх голов:
– Эммануил! Твоя дочь Эдита вернулась из лагерей!
Эммануил поспешил на станцию, где поезд все еще ждал свистка и собирался, кажется, стоять там вечно.
– Папа! – Эдита бросилась к отцу, собираясь упасть в его объятия, которые развеют этот кошмар, и она почувствует себя заплутавшим ребенком, вернувшимся домой.
Но он не мог прикоснуться к ней. Или не хотел? Воздух между ними затвердел. Он молчал. Не произносил ни слова. И это так ее встречают дома?
– Папа, почему ты такой странный?
Он словно робел перед собственным ребенком.
– У тебя вши? – спросил он.
Вина за решение отправить Эдиту и Лею на «работы» висела тяжким бременем на сердце Эммануила, и он не мог смотреть в глаза своей выжившей дочери. Между ними зияла бездонная пропасть войны.
Она видела, что в душе он рыдает. Его голос звучал сбивчиво от скорби, и он не знал, что сказать. Собственная дочь была ему чужим человеком.
– Не волнуйся, папа. Все в порядке. Поехали домой. Давай найдем маму и устроим ей сюрприз.
– Сейчас Шаббат. Мне нельзя ехать.
Эдита посмотрела на отца, не веря своим ушам.
– Папа, я прошла через ад и знаю, что ты можешь поехать со мной. Богу нет до этого никакого дела. – Она поманила его рукой, приглашая в поезд. Он шагнул внутрь, но к Эдите так и не прикоснулся.
Поезд тронулся, отец с дочерью сидели в вагоне, окруженные облаком неловкости. Поезд еле тащился, тяжело переваливаясь из стороны в сторону. Даже машине локомотива было наплевать на то, как сильно спешит Эдита к цели своего трудного путешествия. Самый короткий отрезок ее пути домой оказался самым долгим.
Она уехала из дома ребенком, а возвращалась взрослой женщиной – искалеченной женщиной. Неужели мать будет себя вести так же странно, как отец? Эдита понятия не имела, чего ей ожидать. Наивное желание застать все, как раньше, продолжало жить в тайниках надежды. Но Гуменне стоял опустевшим. Из двух тысяч еврейских семей, некогда здесь живших, осталась хорошо если сотня.
В Прешове Дьора Шпира узнал, что из его одноклассников уцелели только трое, включая его самого. Ему выдали новое удостоверение личности – номер 15. Из 4000 здешних евреев лишь 14 вернулись раньше него.
Среди возвратившихся после войны в Гуменне была и семья Лу Гросса. Они почти два года то прятались в горах, то притворялись словаками-неевреями, и теперь, когда они шли по Штефаниковой улице, даже шестилетний Лу понимал, что ее никогда больше не будут называть «улицей Гроссов». Слишком мало осталось Гроссов. Но зато в числе выживших был дедушка Хаим – и это главное чудо из чудес.
Эту историю по сей день рассказывают за семейным столом на Песах. Когда гардисты пришли за дедушкой Хаимом, чтобы забрать его в Аушвиц, они застали его сидящим на крыльце у семейного дома. На нем была красивая молитвенная накидка, «талит», вручную расшитая кремовыми, бирюзовыми и серебряными нитями.
– Я никуда не еду, – сказал он гардистам.
Они пригрозили застрелить его, но он лишь пожал плечами.
– Значит, так тому и быть.
Они еще долго сыпали угрозами и шумели, но в итоге так и оставили Хаима на крыльце – «на него и пули жалко». Дедов талит принадлежит теперь Лу, и он надевает его по особым случаям.
Фридманы жили теперь в другом месте. Они переехали в квартиру в том же доме, где жила сестра Ладислава Гросмана, пока почти вся его семья не была стерта с лица Земли при бомбежке. В послеобеденные часы Ладислав частенько останавливался у этого дома, скорбя по родителям, сестре, дядям, тетям, их детям. Он как раз стоял на том самом месте, когда услышал свисток поезда, и из дверей выбежала Ганна.
– Госпожа Фридман, куда вы так торопитесь? – крикнул он ей.
– Это, кажется, приехала моя Эдита!
Кто мог поверить?
Ганна добежала до станции за считаные минуты. Она пробиралась через людей на платформе, выкрикивая имя дочери и лихорадочно ища глазами ее лицо.
Вышедшей из вагона Эдите казалось невероятным, что она наконец снова в Гуменне. Вытянув шею, она заметила мать и неистово замахала руками.
– Мама! Мама!
Ганна прямо на платформе упала в обморок.
Она пришла в себя. Гладила и гладила лицо дочери. Ее волосы. Ее руку. Она целовала Эдитины пальцы, ладони. Мокрые от слез щеки. Благодарила Бога и целовала Эдиту – снова и снова.
Рука об руку они пошли к выходу на улицу. Наша главная героиня была совсем юная девушка, которой в том году только исполнялось 20. Она вернулась с войны, вся покрытая шрамами – в памяти, в душе, на теле, – но она вернулась. А очень многие ее подруги и их семьи –
