Проводник электричества - Сергей Самсонов

Камлаев вскинулся, встал на колено, пошел разбить ублюдку носопырку, вбить пьяной твари разумение в хайло, сквозь толстую кость… предвидя стандартную ряшку, короткую грузную тушу быка… или ребяческую морду с поводка сорвавшегося недоросля. Те выскочили, ринулись вдвоем — молоденький бычок и «основной».

— Камлаев ты, Камлаев, — широкогрудый, коренастый «основной» выбрасывает быстро; тяжелый взгляд его, прямой, таранный, безнадежный, ломает, вынимает, как поршнем, из Камлаева всю волю, так, словно он, Камлаев, перед ним — уже мертвец… нет, что-то тут не то, не просто оголтелость мнящего себя всесильным быдла. — Вчера ты двух девчонок снял в кафе — Марию и Джемму. Ты, тварь, и твой дружок. Одну ты трахал у себя в Кривоколенном… — вот этим он Камлаева пробил. — Дружок был с Машей, и Маша потерялась, не ищется, пропала.

Бессильный, деревянный, остановленный нечистой совестью, стыдом, столь мощным, что будто в темя, в плечи вбили промороженные гвозди, он посмотрел на Нину: та замерла в покойницком спокойствии, в незрячем ее взгляде уже настолько никакого Камлаева не содержалось, что было странно, как он не исчез, все еще был, держался в зыбком теле. Стеклянное небо, сухая вода, последняя мертвая стынь. Вот была правда: ты, ты, Камлаев, ненавидевший всю смерть, случайность, неустройство, непорядок и с ними воевавший, отдал ее туда, всемирному уродству, на потребление и поругание, так что остановился в жилах сок высокого значения, само вот вещество любви… ты закупорил Нинин живой исток запекшейся коркой своей нечистой влаги, ты сделал живучие ветки ее яичников сухими, неживыми… теперь ты знаешь, как бывает, когда вот это открывается, вся правда, когда ты хочешь выгрызть свой позорный след и этого не можешь… вот, вот оно, небытие, неистребимое, как полиэтилен, как алюминиевые банки…

Насквозь просоленный разлитым в воздухе предательством, он распадался, отставал сам от себя, как разварившееся мясо от костей — нет, не «одну ты трахал у себя», а дар, который был тебе вручен семь лет тому назад, доверен… беречь и пестовать… ты сдал, проел, украл сам у себя, у силы, которая тебя не по заслугам оделила, вот Нину даровав тебе, вот большее, чем все «Магнификаты»… Вот это он увидел в остановившихся, остывших, опустелых глазах жены своей — так непереносимо ясно, что ничего другого больше не осталось.

— Тварь, не молчи. — Бык взял Камлаева за слабое, худое, исчезающее горло. — Убью, — растолковал, как слабоумному, с нажимом. — Баба твоя? Жена твоя любимая? — повел на Нину. — Ее убью. Где твой дружок, племянник, братец? Где? Прошу тебя, Игорь, разбей ей лицо.

Второй, молодой не знал, что тут делать, но все же скакнул на газон и сцапал за волосы Нину… Камлаев рванулся, вцепился ответно клешней в кадык, ударил под вздох, но только будто в камень, в решетку радиаторную ткнул — литым, чугунным, пневматическим все было у быка в составе; бык надавил, припер Камлаева к капоту, стал запрокидывать, ломать гидравликой нерассуждающей звериной правоты, буравил, ел в упор, выпытывая правду.

— Дай все скажу, — рванулось из Камлаева. — Я сам… пока… не знаю… ничего, — распухли горло, морда; кровь распирала, Эдисон хрипел.

Тот отпустил, дал распрямиться:

— Ну!

Нине было не больно — второй ублюдок отпустил ее.

— Все хорошо! — с расползшимся лицом, с улыбкой дебила Камлаев вскинул руку. Не мог смотреть в глаза ей, корчило, трясло. — Это Иван приехал, Лелькин Ванька. Устроил, начудил. Иди домой, прошу тебя. Иди куда-нибудь, давай. Ну, я прошу тебя… Иван пропал, — наконец-то его осенило. — Я счас поеду с этими, мы проясним. Ну, уходи, прошу тебя, прошу.

Она все поняла, попятилась, не отводя отчаянных близоруких глаз… чтобы хоть что-то сделать с этой мерзостью, с собой, Камлаев изловчился пнуть урода под коленку и все-таки дал под дых, вложив всю ярость, стыдобу, бессилие… согнул быка хотя бы в полторы погибели… прощать нельзя — никто не должен, тварь, хотя бы волос тронуть на ребенке.

— Вот все, теперь поговорим.

А бык опять надвинулся, подпер, в глазах — один вопрос, про девочек вчерашних, про Марию.

— Все было, было, Маша, Джемма. Мой парень, да, Иван. Так ведь и он пропал, ты понял, нет? — Его на части начало растаскивать: за кем бежать, за Ниной, за Ванькой?.. — Ты что ж вот так-то все, урод? Ну, сделай тихо! Ну нет, какой же ты мудак!.. Послушай, восприми нормально… ты это в состоянии — воспринимать нормально? Ты просто для начала мне скажи, что там хоть было-то.

— Толян, есть новости, — подскочил молодой с трубкой у уха.

— Ну! — рявкнул тот.

— Девчонка молодая, неустановленная личность, наркоша, черепная травма.

— Скажи мне, Игорь, ты дебил? Какая наркоша? Ищите мне ребенка… Где твой ублюдок, ебарь?

— Короче, по порядку. Это щенок, пацан зеленый семнадцати годков, ботаник, целка вообще, сечешь? Вот только оторвался от мамкиной груди. Да, с Машей, провожал ее, за ручку, может, взять ее осмелился. Вот не вернулся, да… как выясняется. Сейчас, погоди, мне кто-то звонил, я не брал… — Семь было неотвеченных, все с одного лишь номера. Камлаев набрал.

Никто не подходил, не подходил… и, наконец, прорезался:

— Да… — осипший голос, сорванный, чужой, похмельный и бессильный.

— Ванька! — заорал он, узнав. — Ты где, твою мать?

Бык подступил к Камлаеву вплотную; непроницаемая морда, глыба вдруг сделалась податливой, жалобной, коровьей и изуродовалась наново звериным чувством к своему детенышу — найти во что бы то ни стало, вынюхать, продраться, настигнуть, выгрызть, задавить.

— В больнице, — каша во рту.

— Чего? В какой больнице? А с Машей, с Машей что?

— Она в больнице, — послышалось что-то похожее на сдавленное хныканье.

— С ней что? В какой больнице? — бессильно отбиваться стал Камлаев от вновь потянувших к горлу клещей.

— На операции. Все будет хорошо, должно… вот медсестра тут вышла… счас… — и зашуршало, загремело в трубке, Иван сорвался, побежал.

— В какой больнице, дура? Не отключайся, слышишь?

— В Камлаева… девушка! — позвал отчаянно Иван. И зашуршало, загремело еще пуще, сквозь шорох пробивались голоса, несли околесицу сквозь тембровую топь, вздыхали, плакали, шептали.

— Доктор сделал операцию. Состояние стабильно тяжелое, — Камлаев перевел, усильно вслушиваясь. — «Стабильно» — ключевое слово, папа, — втолковал. — Федеральный центр Камлаева. Поехали…

Бык утопил педаль и, озираясь, двинул задом.

— Какая операция? Что с ней?

— Камлаев — это черепная травма, позвоночник. Короче, было худо, сейчас уже лучше.

— Лучше?! — бык рявкнул, зыркнул, надавил.

— Послушай, идиот, там лучшие спецы будут ее чинить и сделают все как было. Башку по частям собирают. Бурденко и Камлаев — должен был слышать.

— Твоя, что ль, больница? Ты тоже Камлаев, — сказал молодой.

Неправомочностью объятый, недопустимостью существования — как будто потерялись паспорт, метрика, все записи актов гражданского, божьего, чертова, — он стал, Камлаев, непосильным самому себе, вот эти кости, мышцы, легкие. Еще вчера, еще вот пять минут назад: он говорил себе, что можно все загладить, что эту стыдобу он закупорит наглухо в себе, и Нина не узнает… его, камлаевский, плевок ну как бы мимо пролетит… а что «не женщина», «не мать», так это он замолит, зацелует, он больше от нее вообще не отойдет, от Нины, ни в помыслах, ни во плоти.

— Слышь, это, чел, прости, — вдруг подал голос молодой, коснувшись сзади Эдисонова плеча, ткнув кулаком слегка. — Ну, что я так с твоей девушкой. Мы ж думали, ты гад. А я бы все равно ей ничего не сделал — так и знай.

— Начальство у тебя — мудак, — Камлаев огрызнулся. — Ты знаешь, чем мудак от просто идиота отличается? Мудак — это тот идиот, который доставляет неудобства всем другим и даже этого не понимает.

— Слышь, чел, мне, может, в ножки тебе броситься за все, что ты вчера наделал? — проскрежетал железный Машин батя, не отрывая взгляда от дороги. — Или поплакаться, что ты ее подружку выбрал дрючить, которая сейчас цела и невредима? Вот ты сидишь сейчас рядом со мной… не знаю даже, как тебя назвать… вот человек, который жизнь мне сдвинул минимум, а как там дальше, я еще не знаю.

— Себя-то слышишь, идиот? Тогда уж всех давай вот в эту кучу — подружку, официанта… нагромождение случайностей. Ты жизнь мне пошатнул семейную, — загнулся Камлаев от беззвучного хохота. — Можно сказать, разрушил.

— Ты сам себе жизнь покосил. Вот бабу твою жалко.

— Себя пожалей, — Камлаев не выдержал, — ребенка своего.

Папашка вдарил по газам, заставив крейсер по-звериному взреветь, швырнул Камлаева к двери лихим нежданным поворотом.

— Ненавижу, — проскрипел зубами.

— Это кого?

— Таких, как ты, — у которых вся жизнь сплошная случайность, которые все эти случайности плодят, лишь бы концом своим потыкаться в малину.