Философия свободы. Европа - Исайя Берлин

Всем известно, что настоящий успех Марксовы стратегии имели не в промышленно развитых странах, а в обществах, им противоположных, то есть в экономически отсталых регионах, там, где формировалось поле для эксплуатации развитыми странами. Речь идет о России, Испании, Китае, о государствах Азии, Африки, а затем — о Кубе. Не кто иной, как Бакунин, чьи убеждения Маркс презирал, полагал, что революцию, в которую они оба с Марксом верили, — единственное средство, которое разрушит существующую систему полностью и приведет человечество в новый мир, — могут совершить только люди отчаянные, по-настоящему порвавшие со всем и не связанные интересами и чувствами с миром, который задумали разрушить. Поэтому Бакунин считал марксистскую концепцию организованной партии буржуазной по духу; серьезные, сознательные рабочие со сложившимися взглядами, регулярно получающие плату и содержащие семью, могут объединиться в партийную организацию под разумным руководством («педантократия» Бакунина), но каждый из них подумает дважды перед тем, как крушить общество, которое в конце концов обеспечило его работой, образованием, а главное, политической силой. По мнению Бакунина, настоящими революционерами могут быть только люди, лишенные или никогда не имевшие прав, не получившие ничего от развития своего общества, — одним словом, те, кому в любом случае нечего терять. Следовательно, отсталые и развивающиеся страны имеют больше революционных перспектив, чем промышленно развитые государства с иерархически организованными обществами. Угнетенные, неорганизованные, темные, неграмотные крестьяне, где бы они ни жили, — в России, на Балканах, в Италии или в Испании, — ничего не ждали от государства, буржуазии или индустриального развития; они были фактически отверженным классом, подобно преступникам и бродягам, опускающимся все ниже и ниже. В конце XIX в. крестьяне намного больше, чем рабочие, подходили под определение низшего класса, которому «нечего терять, кроме своих цепей»; ситуация по сравнению с 1830-ми и 1840-ми гг. сильно изменилась.

История это подтверждает. 2-й Интернационал принял доктрину Маркса 1848–1850 гг. достаточно нерешительно и, возможно, не собирался твердо следовать ей. Сам Маркс отказался от этих доктрин в пользу более мягкого и постепенного подхода. Однако именно раннее учение, а также полубланкистские революционные тактики оказали огромное влияние на развитие дальнейших событий, — разумеется, не на Западе, а в отсталых странах — в России и в Азии, о которых едва ли задумывался Маркс в конце 1840-х гг. Это учение, проповедуемое рейнскими революционерами в 1849 г. и небольшими коммунистическими группами в 1850-м, состоит в следующем: в экономически отсталых обществах, стоящих на доиндустриальной стадии развития, революционеры должны начать с сотрудничества с буржуазией, чтобы устранить экономическую отсталость, реакцию, полуфеодальные режимы; они должны способствовать рождению буржуазной демократической республики, которая даст рабочим организациям свободно развиваться. Следующий шаг после принятия буржуазной демократии — безжалостная война против бывших союзников, которая закончится их поражением. Пролетариат, таким образом, сыграет роль троянского коня в стане врагов, кукушечьего яйца в гнезде либеральных демократов. Пока пролетариат немногочислен и слишком слаб, чтобы захватить власть и управлять государством, он нуждается только в благоприятных условиях для роста и развития, то есть в терпимой буржуазно-демократической среде, в которой он вырастет здоровым и сильным. А это значит, что нужно ждать, пока он станет в буквальном смысле большинством населения и сможет захватить власть мирным путем или с помощью переворота, смотря по обстоятельствам. Эрфуртская программа утратила основополагающие черты этой доктрины, что, вообще говоря, объяснимо: как сказал Энгельс, разница между Германией 1891 г. и Германией 1849-го всем бросается в глаза. Несмотря на революционные фразы, в Эрфуртской программе ничего не говорится о диктатуре пролетариата, противозаконных методах борьбы или уничтожении государства. Перспектива окончательного столкновения между классами, на которую до тех пор опирался марксизм, расплылась и утратила четкие очертания, чего прежде не мог предположить даже Каутский, не говоря уж об Энгельсе.

В России, однако, была иная ситуация, одновременно схожая и несхожая с хорошо известной Марксу германской. Царский режим создавал все условия для пролетарской революции. Пролетариат не рассчитывал на многое; средний класс, впрочем, желал большего, чем допускал марксистский подход. Политическое напряжение между обладателями реальной власти — средним классом, с одной стороны, дворянством и царской бюрократией, с другой, — неуклонно возрастало и рано или поздно должно было привести к открытому столкновению. Помещики и государственные чиновники — правящий слой Российской империи — находились в точности в таком положении, в каком, по мнению Маркса, находятся западные капиталисты: они запутались в сетях своей собственной системы и, даже предвидя свой крах, не могли ничего сделать для своего спасения.

Власти в такой ситуации полагали, что никакими уступками революцию не предотвратить, и лучше действовать со всей возможной жесткостью, поскольку так хотя бы на время можно будет несколько сдержать страшные силы. Об этом говорили монархистские идеологи Леонтьев и Победоносцев. В России, в отличие от стран Запада, изначально немногочисленный по сравнению с крестьянским классом пролетариат рос в числе, но оставался нищим и невежественным, крестьяне же находились на еще более низком уровне; поэтому революция стала делом небольшого круга интеллигентов, своего рода интеллектуальной элиты, которая могла бы возглавить аморфную массу — если не пролетариев, то «всех голых и голодных» — и повести ее на бой. Российское правительство было слепо-реакционным, и было нетрудно мобилизовать против него и либералов, и рабочих с крестьянами; намеренные сделки с таким правительством казались в то время правильным методом борьбы. Русская буржуазия была, возможно, и не так слаба, как принято считать, но в любом случае реальной силы и власти не имела; все политические партии объединял общий страх и ненависть к правительству; не было абсурдным предположение, что должным образом организованный пролетариат смог бы, когда пробьет час, стать союзником либеральных демократов, помочь им прийти к власти, и немедленно после этого свергнуть их, устроив вторую революцию. Очевидно, отсюда проистекает недоверие Плеханова к письмам Маркса, адресованным русским народникам[284]: в них Маркс рассуждает об ином, нежели социал-демократический, пути к социализму — возможность эту, хоть и неохотно, он признает. Стало необходимым несколько смягчить резкую неприязнь Маркса к либеральным лозунгам и словам типа «свобода», «моральное обновление», «альтруизм», «человеческая солидарность». На Западе эти понятия давно превратились в избитые, бессмысленные, навязшие в зубах клише, но еще в 1893 г. бельгийские марксисты требовали включить их в свою программу, отказываясь бороться за социализм в рамках какого бы то ни было другого подхода. Да и в России все эти слова выражали подлинные чувства людей, угнетенных деспотической системой, и в устах революционеров звучали совершенно искренне.

В отсталой стране, окруженной стремительно растущими и в промышленном, и в иных отношениях странами, в стране, где власти не могут или не хотят справляться с опасностями, а соседние государства представляют потенциальную угрозу, — в такой стране революция была совершенно неизбежна. Другой вопрос, когда и как она случится. Такая ситуация создалась в XIX в. в Японии, в России, в Оттоманской империи, в Китае, в Испании и Португалии, на Балканах, а в ХХ в. — в Африке и в Латинской Америке. Ясно, что революцию должен разжечь неудовлетворенный средний класс, или уж, по крайней мере, он будет одним из зачинщиков.

Такое положение дел описывал Маркс в 1847–1850 гг., и к этим описаниям обращался Ленин в 1917 г. Всем известно, как сильно Ленин отошел от ортодоксального марксизма; Плеханов и Каутский писали об этом, я же не буду вдаваться в подробности. Я лишь хочу сказать, что в России 1917 г., как и в других отсталых странах в соответствующие периоды, марксистское учение 1847–1850 гг. как нельзя лучше подходило к действительности, тогда как поздние, пересмотренные концепции Маркса в странах развитых никак не соотносились с реальной ситуацией. Тот факт, что последователи Маркса не хотели этого замечать (по крайней мере, боялись высказывать такие мысли вслух), напоминает известное замечание Игнаца Ауэра Бернштейну, критиковавшему марксизм: «О таких вещах не говорят, их просто делают».

VI

И еще один фактор, упомянутый выше, необходимо принимать в расчет: национализм. Авторы всех оригинальных теорий были склонны к преувеличениям; очевидно, иначе они не могли бы пробиться сквозь ортодоксальное мышление своего времени. Маркс не был исключением среди других философов. Его критические замечания к теориям Сен-Симона сыграли весьма важную роль: именно он запечатлел в нашем сознании теорию о том, что социализированное производство несовместимо с индивидуальным способом распределения; он предвидел развитие большого бизнеса раньше остальных. Мало того, он перевел в конкретные термины мысль Сен-Симона о том, что люди изменяют себя, свою жизнь и свою социальную и политическую организацию с помощью технологических нововведений. Он четко и ясно объяснил, как прошлые деяния людей тормозят прогресс, становясь «оковами» для производственных сил, созданных институциями, религиями или традициями, которые, в свою очередь, сами по себе обманны, ибо преподносятся как истинные и вечные. Этот обман можно рассеять, задав вопрос «Cui bono?», то есть какие группы, какие классы пользуются этими традициями в своих целях.