Философия свободы. Европа - Исайя Берлин

Конечно, Маркс допускал, что революция может быть бескровной, а в промышленно развитых государствах захват власти может и не сопровождаться террором и насилием. После 1850-х гг., после всех надежд, связанных с немецкой «Коммунистической лигой», смысл понятия «диктатура пролетариата» никогда целиком не раскрывался, поскольку никакой диктатуры пролетариата не было — Парижскую коммуну Маркс не считал образцом такой диктатуры, в отличие от Ленина, который записывал свои мысли по поводу Коммуны на полях трудов Энгельса. Особую ярость Маркса вызывало не отсутствие у социал-демократов заинтересованности в диктатуре, а их постепенное обуржуазивание, то есть приобщение рабочих ко всем атрибутам буржуазной жизни, неуклонно растущий уровень благосостояния и укрепление политических позиций. Маркс требовал радикальной трансформации; не менее своего оппонента Герцена он хотел раз и навсегда, одним ударом покончить с миром жалких буржуазных ценностей. Именно это он имел в виду, когда говорил о революции как о необходимом катаклизме, через который общество должно пройти, чтобы счистить грязь первобытной стадии своего развития. Эти апокалиптические взгляды резко отличали Маркса от Каутского, чьи труды, весьма логичные и последовательные, были проникнуты духом идеализма; от Вольмара (Вольтмана) и Давида, от Жореса, Вивиани, Вандервельде, Бебеля, Джона Бернса и Даниэля де Леона, не говоря уж о Самюэле Гомперсе и большинстве американских рабочих лидеров того времени с их синдикалистскими и антиполитическими взглядами.

Но если такой была настоящая цель Маркса, она не предназначалась к исполнению в промышленно развитых странах, рассматриваемых им как плацдарм революции. Вставала роковая дилемма: если рациональную социалистическую систему можно построить лишь на базе постоянно растущей и развивающейся промышленности (на чем настаивали социальные демократы), то революция не нужна, поскольку она не породит такую систему и не будет способствовать ее развитию, то есть благоприятной атмосферы для революции в обществе нет. Маркс верил, что классовая борьба достигнет высшей точки в индустриальных обществах, ибо в них классы сталкиваются лицом к лицу, чего не бывает в менее развитых странах. Он настаивал на том, что в промышленно развитых обществах, где растут монополии, средства производства концентрируются в одних руках, число капиталистов-монополистов в результате внутренних столкновений становится все меньше, а их империи все больше, должен рано или поздно грохнуть взрыв: пролетариат, сплотившийся в единую и беспощадную силу, свергнет капиталистический гнет и захватит власть.

Все мы знаем, что этого не случилось. Монополии росли, и это сказывалось на обществе не лучшим образом, но рабочие не объединились в единую революционную организацию. 1-й и 2-й Интернационалы, исходившие из этих предпосылок, допустили ошибку.

V

«… Экономическое подчинение трудящегося монополисту средств труда, то есть источников жизни, лежит в основе рабства во всех его формах, всякой социальной обездоленности, умственной приниженности и политической зависимости… экономическое освобождение рабочего класса есть, следовательно, великая цель, которой всякое политическое движение должно быть подчинено как средство»[282].

Это цитата из временных правил Международного товарищества рабочих, опубликованных в ноябре 1864 г. В 1891 г. объединенная Социал-демократическая партия Германии поставила вопрос о беспрецедентно большом числе безработных, обострившемся конфликте между эксплуататорами и эксплуатируемыми, о нестабильности уровня жизни, растущей нищете, угнетении, унижении и эксплуатации. Если эти теоретические рассуждения касаются развитых стран, то перед нами подлинное торжество доктрины над фактами. В 1891 г. даже в Германии разговоры о росте бедности, угнетении, нестабильности жизни и так далее были полным абсурдом. Не было никакого критерия, который позволил бы выявить, что снизилось благосостояние немецких рабочих или они утратили свои позиции по сравнению с 1864 г. Напротив, к концу десятилетия уровень обеспеченности и социальной защищенности объективно вырос. Если какое-то «угнетение» и было, то только из-за развития бюрократии внутри самой партии, которое, в свою очередь, закономерно отражало рост бюрократизации всего немецкого общества; никаких специальных происков буржуазного класса искать не следует. Факты, как предсказывал Бакунин, говорили о снижении, а не об увеличении напряженности в крупнейших индустриальных державах Западной Европы. Социальное и экономическое положение Социал-демократической партии Германии, органично влившейся в немецкое общество, вызывало зависть трудящихся других стран и презрение таких убежденных, неподкупных социалистов, как Плеханов, Ленин, Роза Люксембург и Жюль Гед. Билль о реформе 1867 г. в Англии заставил британских профсоюзных лидеров отвернуться от международной арены и заняться самосовершенствованием. Этому способствовали неприязнь к французским коммунарам и нежелание иметь с ними ничего общего. Профсоюзное законодательство конца 1860-х — начала 1870-х гг. (приблизительно 1867–1875) и последовавшее социальное законодательство укрепило рабочих лидеров во мнении, что идеи фабианцев намного целесообразнее марксистских концепций; воздействие же факторов, часто упоминавшихся радикалами (нереволюционный характер британцев, ограниченность рабочих, их традиционная лояльность, сила религиозного нонконформизма), было по сравнению с профсоюзным законодательством ничтожно мало.

Словом, в странах Западной Европы, по сути дела, не капитализм, а сам марксизм рыл себе могилу. Чем эффективней были политические организации западноевропейских рабочих, чем больше компромиссов с государством они могли себе позволить; чем дальше они заходили на пути мирных реформ, тем большую солидарность они чувствовали с институциями, которые, вопреки словам Маркса, оказались не глухой каменной стеной, сопротивляющейся по инерции, слепо и жестоко, но гибкой и уступчивой системой.

Мильерана, принявшего должность в «буржуазной» французской администрации, Интернационал проклял; тем не менее сама возможность ситуации, когда буржуазные партии готовы откупаться от своих противников, льстила самолюбию его членов и свидетельствовала об укреплении сил рабочей оппозиции.

Я не стану рассматривать здесь историю ХХ в.; лучшее ее описание в сравнении с пророчествами Маркса приведено в работе замечательного мыслителя, ныне покойного Джона Стрэчи. В книге «Современный капитализм»[283], одном из последних своих трудов, он подверг критике тезис Маркса о том, что конкуренция между капиталистами заставляла их понижать плату рабочим до предельно низкого уровня. Стрэчи доказывает, что это неверно: были взаимные уступки; магнаты, которых Маркс считал непреклонными, оказались учениками Мейнара Кейнса и успешно предотвратили окончательный кризис, по мнению Маркса, неизбежно надвигавшийся на западное общество. Собственные рассуждения Маркса о труде и заработной плате, отличавшиеся от рассуждений Лассаля, но схожие с ним, по крайней мере, в предположении, что некие объективные силы вынуждают капиталистов извлекать максимальную добавочную стоимость из труда, оказались ошибкой. Маркс явно переоценил негибкость, глупость, а возможно, и истинную силу военно-промышленного комплекса, против которого предостерегали такие разные политические деятели, как Бургхардт и Милльс Райт. Уступки профсоюзам, радикальное социальное законодательство, введенное Ллойд Джорджем в Англии и Франклином Рузвельтом в США, прогрессивная социальная политика в Скандинавии и «государство всеобщего благоденствия» Англия, кейнсианская и посткейнсианская экономическая политика попросту противоречили прогнозам Маркса. Множество ошибок сделал Советский Союз; их причина — не макиавеллизм государственных деятелей, как обычно полагают, и не простой оппортунизм, а чересчур буквальное истолкование марксистских анализов мировой экономической жизни, с последующими просчетами — относительно Германии в 1930-х гг., относительно Европы в конце 1940-х и относительно Азии и Африки. Можно доказать, что, если бы марксизм не существовал или не имел такой силы, буржуазные демократии не могли бы действовать так же эффективно. Если это верно, то неожиданный изгиб диалектики, по которому марксизм выработал свои собственные антитела, — интересная тема для исследования по исторической социологии.

Всем известно, что настоящий успех Марксовы стратегии имели не в промышленно развитых странах, а в обществах, им противоположных, то есть в экономически отсталых регионах, там, где формировалось поле для эксплуатации развитыми странами. Речь идет о России, Испании, Китае, о государствах Азии, Африки, а затем — о Кубе. Не кто иной, как Бакунин, чьи убеждения Маркс презирал, полагал, что революцию, в которую они оба с Марксом верили, — единственное средство, которое разрушит существующую систему полностью и приведет человечество в новый мир, — могут совершить только люди отчаянные, по-настоящему порвавшие со всем и не связанные интересами и чувствами с миром, который задумали разрушить. Поэтому Бакунин считал марксистскую концепцию организованной партии буржуазной по духу; серьезные, сознательные рабочие со сложившимися взглядами, регулярно получающие плату и содержащие семью, могут объединиться в партийную организацию под разумным руководством («педантократия» Бакунина), но каждый из них подумает дважды перед тем, как крушить общество, которое в конце концов обеспечило его работой, образованием, а главное, политической силой. По мнению Бакунина, настоящими революционерами могут быть только люди, лишенные или никогда не имевшие прав, не получившие ничего от развития своего общества, — одним словом, те, кому в любом случае нечего терять. Следовательно, отсталые и развивающиеся страны имеют больше революционных перспектив, чем промышленно развитые государства с иерархически организованными обществами. Угнетенные, неорганизованные, темные, неграмотные крестьяне, где бы они ни жили, — в России, на Балканах, в Италии или в Испании, — ничего не ждали от государства, буржуазии или индустриального развития; они были фактически отверженным классом, подобно преступникам и бродягам, опускающимся все ниже и ниже. В конце XIX в. крестьяне намного больше, чем рабочие, подходили под определение низшего класса, которому «нечего терять, кроме своих цепей»; ситуация по сравнению с 1830-ми и 1840-ми гг. сильно изменилась.