Философия свободы. Европа - Исайя Берлин

Лассаль показал свое истинное лицо во время Франко-прусской войны: он не скрывал, что опасается, как бы война не разрушила европейское общество и европейскую культуру. Таким образом, оказалось, что он верит в какую-то единую для всех европейцев культуру и единое общество, тогда как на самом деле есть только классовая культура и классовые государства, которые, естественно, подлежат уничтожению. Подобное отношение к Германии выказал Плеханов в 1914 г.; он был истинным интернационалистом, — никто не может упрекнуть его в приспособленчестве к царскому режиму, — тем не менее, когда победа Центральных Сил поставила под угрозу основания европейской цивилизации, которой он был предан, он инстинктивно отпрянул в сторону. То же самое произошло с Гедом; для него триумф марксизма был неразрывно связан с антиклерикальными и демократическими принципами, которые защищала Франция, а разрушали Германия и Австрия.

Мне кажется, Ленин был по существу прав, говоря, что Маркс просто должен раскритиковать такие позиции в пух и прах. Он глубоко ненавидел существующее устройство и был убежден, что в царство свободы не войти, пока не будут повержены все вражеские крепости. Рассуждая о гражданских войнах во Франции, Маркс снова и снова настаивал на том, что надо снести монструозную структуру, чтобы никакие пережитки прежних классов не просочились в новый мир. Поэтому он так высоко ставил деятельность профсоюзов (Лассаль полагал, что она препятствует деятельности государства): как бы слепы и реакционны они ни были, в один прекрасный момент они станут представителями пролетарского класса, тогда как государство — структура, целиком и полностью национальная. Б новом мире нет места государству; его следует уничтожить, но, разумеется, не террористическими методами, как предлагают анархисты, а с помощью политической борьбы, единственного действенного оружия в современном Марксу мире.

Это чрезвычайно важно. Всюду, где уважение к государству было заложено в национальную традицию, где оно было неотъемлемой частью мировоззрения и культуры, как во Франции и в Германии, классовая сущность учения Маркса сходила на нет. Произносилось множество громких слов; однако же не только Жорес и Вандервельде, Бернштейн, Давид и Вольмар, но и ортодоксальные приверженцы марксизма Каутский, Бебель, Гед и Де Пап на самом деле не пылали ненавистью к государству и даже были вполне готовы идти на сотрудничество и с ним, и с другими классами. Совершенно иная ситуация была в Польше, в России и в странах Азии и Африки, где государство представляло собой мощный бюрократический аппарат, одинаково давящий и на трудящихся, и на интеллигенцию, и не вызывающий ни с чьей стороны никаких теплых чувств. Этим воспользовался Жорж Сорель; однако это и близко не подходило к учению Жореса — демократическому гуманизму, разумному и всеохватному.

В «Критике Готской программы» Маркс не просто набрасывается на идею «свободного государства» трудящихся, утверждая, что государство проводит в жизнь интересы буржуазии и потому в бесклассовом обществе не нужно, но и возражает против формулировки «братство народов»: по его мнению, народы не могут быть братьями, могут только трудящиеся. Маркса приводили в бешенство все рассуждения об универсальной морали и общечеловеческих принципах; особенно ясно это видно в знаменитой фразе о правах, этакой ловушке для неосторожных (впоследствии ее высоко оценил Ленин): «Право никогда не может быть выше, чем экономический строй и обусловленное им культурное развитие общества»[278]. Следовательно, в бесклассовом обществе не будет необходимости в равноправии — средстве защиты от угнетения и насилия; тогда наступит истинное процветание, и каждому человеку будет гарантирована возможность развиваться полностью и всесторонне.

Эта позиция оправдывала жестокость, противоречившую традиционным моральным принципам большинства французских, немецких или русских социал-демократов. Прежде чем объективные условия, созданные «узким горизонтом буржуазного права», будут искоренены, — а кто знает, сколько времени это займет? — не может быть никаких абсолютных стандартов, есть только классовые интересы; интерес же этот определяют наиболее яркие представители класса, то есть партии и стратеги, стоящие во главе кампаний и решающие все вопросы. Я особо останавливаюсь на этом аспекте марксистской мысли, и вот почему: 1-му Интернационалу, слабому и раздираемому внутренними конфликтами, дала силу именно идея отделения от массы «обычных», респектабельных людей и создание организации, открыто бросающей вызов политической респектабельности и преданной не настоящему, но будущему.

Конкретные достижения 1-го Интернационала нельзя назвать крупными. Однако именно благодаря ему рабочие смогли участвовать в стачечных акциях и агитационной деятельности других стран. Иностранным штрейкбрехерам мешали переезжать из одной страны в другую; расширилось сотрудничество между рабочими разных стран в области действий, направленных на увеличение социальных благ и проведение реформ. Все эти усилия были небесполезны. К тому же с 1-м Интернационалом ассоциировали все интриги, мятежи, беспорядки, которые на самом деле не имели с ним ничего общего; а кульминацией этого стала, конечно, Парижская коммуна, в которой последователи Маркса играли не такую уж важную роль по сравнению с неоякобинцами и бланкистами. Тем не менее Интернационал привлекал к себе внимание не одних трудящихся. Даже Достоевский в далеком Санкт-Петербурге считал (особенно после Парижской коммуны), что всемирная организация, открыто базирующаяся на старых отвратительных принципах философов — материализме и возможности рая на земле, созданного без посторонней помощи человеческими руками, — великий враг истинного христианства, опасный, жестокий и могущественный, как сама ненавистная Католическая церковь.

Достоевский выразил чувства, которые выражали и раньше в русской прессе. Женевский конгресс 1866 г., Брюссельский конгресс 1868 г. и Базельский конгресс 1869 г. не прошли незамеченными. Либеральная пресса сообщала о них с несколько нервной беспристрастностью; правые органы проявляли гораздо большую враждебность, а после 1871 г. цензура запретила всякие упоминания об этих конгрессах. Интернационал превратился в настоящее пугало для властей. Когда испанское правительство потребовало оказать международное противодействие, только русские ответили согласием. В 1871 г. в Одессе был арестован безобидный английский купец, подозреваемый в том, что он — переодетый Карл Маркс.

Так или иначе, в России, в отличие, скажем, от Англии, Интернационал считали серьезной силой, и впоследствии он оказал большое влияние на российскую историю, сыграв свою роль в русской революции. Его специальная марксистская секция состояла из малоизвестных людей: если Утин еще приобрел впоследствии известность, то А. Д. Трусов, Е. Л. Томановская, В. В. и Е. Г. Бартеневы оказались забыты (возможно, не совсем незаслуженно). Сам Маркс представлял русских на Генеральном совете, а народный герой Герман Лопатин, настоящий доблестный революционер, и сам входящий в Совет, хоть и настроенный дружественно по отношению к Марксу, был не более марксист, чем Лавров, который представлял жителей Батиньоля. Однако именно 1-й Интернационал позволил русским преодолеть собственные проблемы и войти во всемирное движение. Собственно, до 1914 г. только русские члены Интернационала (и большевики, и меньшевики) были истинными интернационалистами. 2-й Интернационал оказал на них огромное влияние, в конечном счете сформировав установки людей, устроивших в России революцию.

Национальные секции Интернационала действительно были в основном платформами, с которых Маркс боролся с соперниками. Иногда секции выказывали чересчур большую самостоятельность и открыто противоречили Марксу. Если бы в год основания 1-го Интернационала не умер Лассаль, а вскоре после него — и Прудон, то у Маркса возникли бы еще более серьезные трудности. Впрочем, определенную проблему представлял Бакунин; а последователи Прудона, да и некоторые наиболее наивные марксисты, не всегда поддавались влиянию и порой препятствовали планам Маркса. Обычно внутренние конфликты и гибель 2-го Интернационала объясняют тем, что у Маркса был тяжелый, властный характер; однако мне такое объяснение не кажется достаточным, хотя, разумеется, и конфликты его, и черты личности сыграли свою роль в последней битве и гибели Интернационала.

Маркс отнюдь не собирался создавать организацию на короткое время. Он надеялся совершить мировую революцию, а следовательно — и подготовить для нее борцов. Как и Ленин, он был убежден в одном: для успеха любого серьезного движения необходимо иметь ясную и твердую теоретическую базу; там, где нет порядка в идеях, нет и эффективности в действиях. Одна из причин неэффективности коммунистических объединений 1830-1860-х, необабувистов Прудона и Бланки и других социалистических и радикальных групп, сказавших свое слово и затем распавшихся, — в том, что у них не было философии, базирующейся на научной и ясной теории человеческой истории и человеческих возможностей, а без нее не может существовать и действовать ни одно серьезное движение. Даже великолепно организованная Лассалем партия немецких рабочих, по мнению Маркса, была обречена идти в никуда, поскольку теоретическая база Лассаля, слабого в философии, не выдерживала критики. Отсюда — готовность Маркса пожертвовать практически всем, даже самим Интернационалом. Лучше иметь верные принципы без организации, чем организацию без верных принципов; на хорошем теоретическом фундаменте можно построить новое движение, а движение, основанное на не выстроенных в систему предпосылках и желании умиротворить противника ради сиюминутных целей, или же, что еще хуже, на ложном учении, такое движение — просто замок из песка. Впустую растрачиваются силы, впустую льется кровь, а решимость и волю участников сводят на нет многочисленные дефекты организации.