Царство. 1955–1957 - Александр Струев

— Еле успевали убирать, рук не хватало! — смущаясь, докладывал Брежнев, он только-только вернулся из Целинограда, где поздравлял своего преемника и весь Казахский ЦК с победой. — Радость так уж радость!

К первому сентября на целинных землях Казахстана было образовано 450 зерновых колхозов, а всего по стране колхозов и совхозов насчитывалось 80 тысяч. Вот и получалось, что 450 колхозов дали треть собранного в стране урожая — как тут не ликовать?!

— Верил я в успех, Леня, и в тебя верил, и не ошибся!

Низко согнувшись, Леонид Ильич тряс хрущевскую пятерню.

Из Алма-Аты в ЦК сыпались сообщения о перевыполнении плана, областные начальники и директора колхозов рапортовали партии и правительству о грандиозных успехах.

— Эх, Ленечка, какую мы с тобой брешь заткнули! Молодцы, молодцы! — нахваливал Первый Секретарь. — Не только наверстали то, что в прошлом году сгорело, мы марафонский рывок сделали! Вовремя я Пономаренко из Казахстана прогнал, он бестолковыми приказами людям только голову морочил!

— В Польше-то справляется? — Леонид Ильич недолюбливал своего прежнего начальника, вздорного, злопамятного и в быту чересчур неряшливого. Из Казахстана Пантелеймон Кондратьевич отправился послом в Польшу.

— Рокоссовский доносит — с поляками не уживется. Да хер с ним, с Пономаренко! А по целине, я честно скажу, верил, но переживал.

— Вы, Никита Сергеевич, как в воду глядели! — с сахарной улыбкой отозвался Леонид Ильич. — Под вашим руководством никогда срыва не случалось!

— Целина ты моя, целина! — счастливо приговаривал Хрущев. — Вот как надо работать, Леня, задумали — и сделали!

А сделали действительно немало. В первые два года освоили шесть с половиной миллионов гектар степей. Триста шестьдесят тысяч механизаторов, строителей и агрономов уехали в Казахстан и Западную Сибирь. Это было похоже на переселение народов, богом забытые места, где сотни лет не ступала нога человека, оживали, гудели машины, слышались голоса.

Никита Сергеевич чуть не плакал от счастья. Последние дни они с Ниной Петровной только и говорили, что о целине; о том, как там дела, какие трудности, какие успехи? Когда стало очевидным, что урожай будет, Хрущев расцвел, он нараспев декламировал жене идеи касательно реформаторства в животноводстве, прикидывал, как поднять поголовье скота, считал кормоединицы, соизмерял их с посевными площадями, учитывал денежные затраты и рассчитывал прибыли, прикидывал, в какие сроки Советский Союз догонит Америку по производству молока и мяса.

— Теперь-то умники-разумники заткнутся! — словно обижаясь на «сомневающихся умников», при всяком удобном случае напоминал Никите Сергеевичу про неверующих в успех Леонид Ильич.

С момента появления Брежнева в Москве не проходило дня, чтобы он не появлялся у Первого. Можно было с уверенностью сказать, что Леонид Ильич стал наиболее приближенным к Хрущеву человеком.

Дождавшись беспрекословных статистических данных, Маленков, Каганович и Ворошилов убедились в справедливости хрущевской сельскохозяйственной программы. То, что теперь в стране хлеб был в достатке, несказанно радовало.

Приехав поздравлять, Климент Ефремович заключил Никиту Сергеевича в радушные объятья, расцеловал, долго нахваливал, называя прозорливым и дальновидным. Как родного прижимал к себе Первого Секретаря Каганович, напомнив, что именно он распознал в Хрущеве человека с большой буквы. Теплые слова с придыханием говорил Маленков, витиевато поздравлял Микоян. Лишь Молотов, главнейший из сталинских исполинов, не откликнулся на предложение Лазаря Моисеевича ехать к Хрущеву с поздравлениями. В ответ он желчно улыбнулся и процедил:

— Еще посмотрим, еще посчитаем!

Вечером Лазарь Моисеевич пересказал другу, как недовольно Хрущев спрашивал: где Молотов? С каким неприятным выражением выговаривал его фамилию.

— Зря ты, Вячеслав, к Никите не поехал, ведь он и обидеться может!

— Да пусть обижается, что он мне, родственник?

Но, как ни крути, целина состоялась. Многие приписывали эту победу в заслугу себе, хвастались, бесконечно преувеличивая собственное значение, но больше всех был доволен Леонид Ильич. Он радовался целинной победе тихо, ни в коем случае себя не афишируя. Он был невероятно доволен, что сбросил с плеч проклятый груз, ведь ходил на волосок от гибели: то степь горела; то с неба, смывая посевы, шквалом лилась вода; то долгими месяцами на землю не выпадало ни единой капельки, одно лишь слепое, неуемное алчное солнце палило без жалости, и нельзя было предугадать урожай. Но, так или иначе, а Брежнев вышел из истории победителем.

И еще один победитель целины объявился, ее теоретик и пропагандист, председатель Совета Союза Верховного Совета СССР, первый заместитель председателя Совета министров России, член Центрального Комитета Коммунистической партии академик Лобанов. Пал Палыч был особо выделен. Помимо наград, он был возведен на пост президента Академии сельскохозяйственных наук, ведь на шумного, безапелляционного и скандального Лысенко все еще наседали.

Пришла осень. От жаркого лета, тем более от лучезарного Крыма, с бескрайним голубеющим морем, стройными кипарисами, чарующими магнолиями, пышными олеандрами, виноградниками и персиковыми садами, осталось лишь приятное воспоминанье. В Подмосковье через день шли проливные дожди. В доме предусмотрительно закрывали окна, чтобы внезапный сквозняк не теребил тяжелые шторы, выгибая их в стороны, не тормошил на столе бумаги, с яростью не ухал дверьми. Порывы ветра иногда были очень резкими. Вчера ветер опрокинул вазу с цветами, раскидав разноцветные астры по скатерти. И все равно было в комнатах хорошо и спокойно, ведь дом есть дом, здесь и дочка, и мама — все самые дорогие! Дома Екатерина Алексеевна хоть как-то приходила в себя. На работе один час беззвучно перетекал в другой, потом в следующий — стрелки часов летели стремглав, телефоны разрывались, нескончаемой чередой шли люди. С листками перекидного календаря исчезали настырные будни, предрекая в будущем еще более нервозные события.

Московский городской комитет партии опустел, часы показывали восемь вечера. Екатерина Алексеевна собралась ехать домой. Она со старанием закрутила колпачок на чернильной ручке, чтобы за два воскресных дня чернила не улетучились, положила ее в стол, подхватила сумку, и тут зазвонил ВЧ. Фурцева потянулась к аппарату.

— Слушаю!

— Екатерина Алексеевна! — раздался знакомый голос, но кто это был, она не разобрала.

— Да?

— Это Фирюбин.

Фурцева обмерла.

— Очень рада вас слышать, Николай Павлович!

— И я вас рад слышать, — отозвался он.

Наступила пауза. Фирюбин кашлянул.

— Я совсем не по делу звоню.

Он помолчал и продолжил:

— Я прилетаю в Москву, во вторник иду к Шепилову. Вот и подумал, не согласитесь ли вы со мной пообедать?

— Пообедать? — обомлела Екатерина Алексеевна.

— Пообедать или поужинать, как угодно. Завтра, — уточнил он. — Вы не против?

— Согласна! — выпалила секретарь горкома.

«Но он женат, — пронеслось в голове женщины. — У него семья! Но семья, видно, находится за границей, в Белграде. Что за дурь — связь с женатым мужчиной!»

— Заезжать друг за другом глупо, — продолжал он. — Давайте встретимся у парка Горького. У карусели. В семнадцать тридцать. А там решим, куда пойти. Вам удобно в семнадцать тридцать?

— Удобно, — отозвалась Екатерина Алексеевна, сердце ее бешено стучало.

— Тогда, до завтра!

В трубке дали отбой, в ухо шли скупые гудки, а она все держала ее, никак не могла положить.

«Этот неприступный, властный мужчина, красавец, позвонил и назначил свидание! Раньше он мог лишь строго посмотреть и, повысив голос, отдать распоряжение, но раньше он был начальством, а теперь начальство — я!»

Из горкома Фирюбина уволили за месяц до свержения главного москвича Попова, который, как впоследствии и Никита Сергеевич, объединил несколько ключевых постов: должности первых секретарей Московского городского и Московского областного комитетов партии; к тому же Попов занимал пост председателя Мосгорисполкома и в довершение ко всему сделался самым молодым Секретарем Центрального Комитета. До поры до времени Сталин хорошо относился к прямолинейному, маловоспитанному, а иногда хамоватому толстяку, который с собачьим усердием выполнял любые высочайшие указания, на каждом углу восхвалял отца народов, бесконечно указывая на его нечеловеческую работоспособность и прозорливость. Георгий Михайлович был совершенно понятен, по-мужицки хитроват, злопамятен, прямолинеен, но требователен. Сталина устраивал такой тип руководителей.

У Иосифа Виссарионовича приближалось семидесятилетие. Ко дню рождения руководитель каждого крупного предприятия старался установить трудовой рекорд, блеснуть выпуском передовой продукции, тем самым восславив любимого вождя. Сотрудники Института сельскохозяйственного машиностроения заговорили о создании комбайна с электроприводом. Подобного в мире не было, и Фирюбин тотчас доложил о передовой идее Попову, который вцепился в нее зубами — для московского руководителя появилась реальная возможность отличиться.