Материалы биографии - Эдик Штейнберг

В ресторане было много людей (позднее Люда сказала, что все 92 места были заняты), люди что-то говорили об Эдике, показали старый фильм Светы Виноградовой, снятый калужским телевидением. Я сидела со своей семьей. Семья Эдика сидела за другим столом, кто-то, видимо по-черному думающий, увидел в этом дурной знак. Меня порадовало выступление Лени Бажанова, который сказал, что вокруг имени Эдика нужно сделать нечто, подобное фестивалю Святослава Рихтера, и создать на базе мастерской либо музей, либо фонд. Мечтой о музее была занята моя голова все последнее время. Мы договорились с Леней, что по моем приезде в Москву мы займемся этой проблемой, тем более что завещание на тарусские дома и картины на меня Эдик сделал за четыре месяца до своей смерти. Тут и начала пролегать между мною и семьей Эдика демаркационная линия. Между нами образовались отношения, которых я и не могла представить в дурном сне, хотя Эдик много раз предупреждал меня о возможности случившегося. Писать об этих морально черных, непредсказуемых событиях для меня в этом тексте совершенно нет никакого желания. В данный момент, когда я пишу эти строчки, они постепенно начали просветляться и появилась маленькая надежда, что этот семейный раздор, явно спровоцированный чьей-то злой волей, может быть, найдет свое мирное решение. Однако ощущение гадливости, что кто-то из людей, достаточно осведомленных в наших делах, посещающих наш дом, занимался клеветой и оговариванием нас на протяжении долгого времени, периодически не оставляет меня. О всех мерзостных интригах вокруг меня я расскажу в другом месте. Боль и то высокое чувство скорби, которое связано с Эдиком, и то молитвенное состояние, которое охватывает меня, я неожиданно теряю, вспоминая весь этот непристойный шабаш, эту гнусь, от которой очень трудно отстраниться. В этом состоянии охватившего меня ужаса я приехала в Париж, чтобы подать и собрать необходимые бумаги для вступления в наследство. Опять только отец Николай своими советами дал мне силы, чтобы как-то сохранить себя и не попасть в нервную или психиатрическую больницу. Что будет дальше со мной, не знаю, выдержу ли дальше весь этот напор на меня черной энергии. Во всяком случае устроить поминальный большой ужин на сороковой день у меня не хватило сил, и тем более что отец Николай мне сказал, что панихиду не следует служить по воскресеньям, их обычно служат в субботу, а сороковой день приходился как раз на воскресенье, а некоторые друзья думали, что именно в воскресенье мы и встретимся, а субботний день заняли под свои нужды. Поэтому в церкви в субботу на панихиде было немного народу, думается, не более 15 человек, среди них: Ракитины, Аника, Филипп де Сурмен, Булатовы, Таня Коваленко, Оксана, Жиль, Таня Максимова, Сережа Ходорович, Леночка Розенберг, Махровы – Кирилл и Ольга, не помню, была ли Кристина. Поминали Эдика 5 мая, хотя сороковой день приходился на 6-е. К сожалению, в этот день хор отсутствовал, но присутствовала удивительно трогательная интимность и ощущение, во всяком случае для меня, живого соучастия и сопричастия в нем самого Эдика. Отец Николай опять произнес про него несколько пронзительных слов, а я пригласила всех пройти в соседний ресторан помянуть Эдика. Отец Николай не мог далеко удаляться от церкви, так как через час он должен был служить всенощную. Кто-то попросил вина, кто-то заказал водку, все говорили что-то очень теплое и трогательное об Эдике. Мне запомнилось очень выступление Эрика Булатова, он говорил взволнованно и со слезами на глазах о поразительной бескомпромиссности и последовательности Эдика, который своей жизнью и своим поведением в искусстве может являть пример для всех. А через несколько дней Таня Максимова пригласила всех друзей Эдика в Ассоциацию Дмитрия Шостаковича, где был показан фильм, снятый каналом «Культура» об Эдике, а также 12-минутный фильм Жиля о похоронах Эдика, а затем был маленький фуршет. Здесь присутствовали Паньесы, Кольманы, Аккерманы, разумеется, Аника и Кристина, даже пришел в светском костюме отец Николай, разумеется, Жиль, Наталья – представительница русского отделения парижского Сотбиса. После просмотра фильмов мне запомнились слова отца Николая, сказанные мне и Анике: «Он просто святой человек». А отец Николай достаточно ответствен в выражениях и знает цену слова. Опять все вспоминали и говорили об Эдике. Галя Аккерман выступила с предложением создать Ассоциацию друзей Эдика Штейнберга в Париже. Все присутствующие поддержали ее и записались в ее члены.

В Тарусе отмечали сорок дней после смерти Эдика тоже. Женя и внуки приезжали из Калуги. На деньги, данные мной, заказали поминки в ресторане «Якорь». Говорят, на поминках было человек сорок. Говорили о нем много, о его уникальности в человеческом общении, его умении быть свободным и умеющим ценить и объединять людей не по их престижности, а по их нравственным достоинствам.

НЕСКОЛЬКО ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ЭДИКЕ ШТЕЙНБЕРГЕ

Синтетический образ Эдика Штейнберга упорно возвращается ко мне: он был свободным по-человечески сыном Божьим. Когда я впервые познакомился с ним на рубеже 1960–1970-х годов, я ничего не знал о его внутреннем облике. При встречах в Московском доме-музее Г. Д. Костаки или случайно в других обстоятельствах я видел красивого, здорового, энергичного, жизнерадостного молодого художника, которого все любили, который умел создать дружескую, веселую и остроумную атмосферу. Для меня, француза, он олицетворял русского «рубаху-парня».

Поближе я сошелся с Эдиком уже в Париже в течение двадцати последних лет его жизни (1990–2000-е годы). И тут я мог наблюдать его многогранность. Конечно, он остался тем же «симпатягой», общительным, любящим компанию друзей, любящими выпивать с ними водочку или уже хорошее французское вино, провозглашать многочисленные тосты за здоровье и на здоровье. В парижской мастерской он с женой Галей часто принимал гостей вокруг вкусных русских закусок и блюд. И здесь особенно запоминаются собрания у них нескольких французских друзей на пасхальных разговинах или рождественских сочельниках, после служб в парижской Святосерафимской церкви, в которой всегда царит уникальная для православного Парижа интимная атмосфера благолепия, тихости и умиротворения, благодаря ее настоятелю, богословски вдохновенному отцу Николаю.

Застольные разговоры об изобразительном искусстве, о русском кино, о злободневных эстетических, художественных, музейных вопросах, о ситуации в России были оживленными и острыми, но Эдик никогда не проповедовал и не вещал. Я никогда не слышал из его уст недобрых слов о других, даже о тех, чьих идей он не разделял. У него не было озлобленности. Он просто утверждал свое, не нуждаясь в противопоставлении этого своего иному мнению, так все было ясно в его поведении, в его речи, в его обращении без дальнейших разъяснений. В этом плане его живопись – зеркало его души, его естества, его духа. Я всегда поражался его доброжелательству, братскому отношению к людям, его деликатности без слащавости.

Эдик все время болел о России. Посвящение в подаренной мне русской монографии 1992 года гласит: «Спасибо за твою любовь к нашей несчастной России. Эдик Штейнберг – июнь 2001 г.». Как многие другие русские люди, которых я знал в эмиграции, он вынашивал «русскую идею» с ее трагизмом и неустройством, с ее полетами и размахом. Для меня Эдик остается в памяти не только как яркий живописец, но и как выразитель в парижских обстоятельствах самых светлых, душевных, духовных, артистических сторон русского человека, ныне очень редко встречающихся.

ПИСЬМО ОТ ИЛЬИ КАБАКОВА72

Дорогая Галочка!

Нет Эдика, который был все для тебя, был твоей жизнью, и эта рана останется навсегда, до конца твоей жизни. Но, хотя это и слабое утешение в твоем горе, я хотел бы сказать, что значили ты и Эдик в моей жизни, как и в жизни и судьбе многих других людей, которые с вами соприкасались.

Для меня это было – как окно в другой мир, в пространстве из двух крошечных комнат на Пушкинской, где жила совсем другая атмосфера, где поселились вместе и навсегда – и всегда для других – «душа» и «дух», часто живущие порознь.

И для этого воздуха я, как и другие, рвался в течение многих лет к вам почти ежедневно, и, как сейчас, я слышу твой ответ на вопрос: «Галя, можно зайти?» – «Заходи» – как бы вы ни были заняты. (И это на сегодняшнем фоне, когда заблаговременно нужно организовать «апойтмент».) Эти встречи никогда не были о банальном, но всегда был «высокий» разговор о «последних» вопросах, о смысле жизни и искусства, и днем следующим эти разговоры и «ответы» звучали в моей голове во время работы, а вечером я несся к вам, чтобы продолжить и обсудить все «всерьез и окончательно» с вами – тобой, Эдиком, Витей, Володей, Женей…