Материалы биографии - Эдик Штейнберг

НЕСКОЛЬКО ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ЭДИКЕ ШТЕЙНБЕРГЕ

Синтетический образ Эдика Штейнберга упорно возвращается ко мне: он был свободным по-человечески сыном Божьим. Когда я впервые познакомился с ним на рубеже 1960–1970-х годов, я ничего не знал о его внутреннем облике. При встречах в Московском доме-музее Г. Д. Костаки или случайно в других обстоятельствах я видел красивого, здорового, энергичного, жизнерадостного молодого художника, которого все любили, который умел создать дружескую, веселую и остроумную атмосферу. Для меня, француза, он олицетворял русского «рубаху-парня».

Поближе я сошелся с Эдиком уже в Париже в течение двадцати последних лет его жизни (1990–2000-е годы). И тут я мог наблюдать его многогранность. Конечно, он остался тем же «симпатягой», общительным, любящим компанию друзей, любящими выпивать с ними водочку или уже хорошее французское вино, провозглашать многочисленные тосты за здоровье и на здоровье. В парижской мастерской он с женой Галей часто принимал гостей вокруг вкусных русских закусок и блюд. И здесь особенно запоминаются собрания у них нескольких французских друзей на пасхальных разговинах или рождественских сочельниках, после служб в парижской Святосерафимской церкви, в которой всегда царит уникальная для православного Парижа интимная атмосфера благолепия, тихости и умиротворения, благодаря ее настоятелю, богословски вдохновенному отцу Николаю.

Застольные разговоры об изобразительном искусстве, о русском кино, о злободневных эстетических, художественных, музейных вопросах, о ситуации в России были оживленными и острыми, но Эдик никогда не проповедовал и не вещал. Я никогда не слышал из его уст недобрых слов о других, даже о тех, чьих идей он не разделял. У него не было озлобленности. Он просто утверждал свое, не нуждаясь в противопоставлении этого своего иному мнению, так все было ясно в его поведении, в его речи, в его обращении без дальнейших разъяснений. В этом плане его живопись – зеркало его души, его естества, его духа. Я всегда поражался его доброжелательству, братскому отношению к людям, его деликатности без слащавости.

Эдик все время болел о России. Посвящение в подаренной мне русской монографии 1992 года гласит: «Спасибо за твою любовь к нашей несчастной России. Эдик Штейнберг – июнь 2001 г.». Как многие другие русские люди, которых я знал в эмиграции, он вынашивал «русскую идею» с ее трагизмом и неустройством, с ее полетами и размахом. Для меня Эдик остается в памяти не только как яркий живописец, но и как выразитель в парижских обстоятельствах самых светлых, душевных, духовных, артистических сторон русского человека, ныне очень редко встречающихся.

ПИСЬМО ОТ ИЛЬИ КАБАКОВА72

Дорогая Галочка!

Нет Эдика, который был все для тебя, был твоей жизнью, и эта рана останется навсегда, до конца твоей жизни. Но, хотя это и слабое утешение в твоем горе, я хотел бы сказать, что значили ты и Эдик в моей жизни, как и в жизни и судьбе многих других людей, которые с вами соприкасались.

Для меня это было – как окно в другой мир, в пространстве из двух крошечных комнат на Пушкинской, где жила совсем другая атмосфера, где поселились вместе и навсегда – и всегда для других – «душа» и «дух», часто живущие порознь.

И для этого воздуха я, как и другие, рвался в течение многих лет к вам почти ежедневно, и, как сейчас, я слышу твой ответ на вопрос: «Галя, можно зайти?» – «Заходи» – как бы вы ни были заняты. (И это на сегодняшнем фоне, когда заблаговременно нужно организовать «апойтмент».) Эти встречи никогда не были о банальном, но всегда был «высокий» разговор о «последних» вопросах, о смысле жизни и искусства, и днем следующим эти разговоры и «ответы» звучали в моей голове во время работы, а вечером я несся к вам, чтобы продолжить и обсудить все «всерьез и окончательно» с вами – тобой, Эдиком, Витей, Володей, Женей…

Нет Эдика, и скоро, очень скоро и всех нас, кто сидел за твоим – вашим столом, – не будет, но навсегда остался художник Эдуард Штейнберг, огромный корпус его работ, его искусство, о смысле и значении которого я хотел бы сказать: что оно значит для меня, о чем оно навсегда будет говорить другим. Им был найден язык всегда говорить о «высоком», всегда о «возвышенном», всегда о последнем уровне, о «мета», о том, что принадлежит «вертикали», а не «горизонтали», о возможно предельных уровнях сознания.

И одновременно с этим, находясь в присутствии этих картин, тебя охватывает мир сбалансированной связи всех элементов, то, что обычно называют гармонией и чего достичь очень трудно. Все части картины постоянно медленно движутся перед твоими глазами, в картине почти физически присутствует время.

И, наконец, самое главное. Штейнберг принадлежит к той немногочисленной группе художников: Кандинский, Малевич, Мондриан, Агнес Мартин, которые осуществили, реализовали, казалось бы, невероятный парадокс – создать «искусство умозрения», – была открыта возможность «видеть не видя»; была открыта возможность связать вместе два процесса, идущие рядом, и в то же время раздельно и независимо в двух разных пространствах, в двух мирах: мире нашем, «очевидном», устроенном из всевозможных фигур, хорошо видных нашим «прямым» зрением, и другом, существующем в воображаемом, внутреннем мире, которое тоже «очевидно» и ясно, но открыто другим «глазам», другому уровню сознания.

Каждый из этих авторов пришел по-своему к этому открытию «двойного» зрения, у каждого был свой период «простого» зрения. И последний этап перед важнейшим открытием, этим «сатори», был другой у каждого: всадник в пейзаже у Кандинского; последний этап развития истории искусства – кубизм – у Малевича; ритм пересечения веток деревьев у Мондриана; ритм параллельных линий у Агнес Мартин; поставленные в одну линию рядом предметы у Штейнберга.

Но когда пришло открытие внутреннего зрения, у каждого на картине это привело к появлению абстрактных элементов и всегда – и уже навсегда – к образованию групп этих элементов с различными в этих группах конфигурациями: пятна и линии у Кандинского; летающие семейства разноокрашенных прямоугольников у Малевича; сетка или ее фрагмент у Мондриана; линии и промежутки между ними у А. Мартин; линии стыковки движущихся поверхностей у Штейнберга. Этому способу делать картины невозможно подражать, так как они создаются двумя параллельными процессами, внутренним и внешним; и, конечно, невозможно дать ему формальный признак – назвать его «абстракционизмом». Нужно, чтобы это делать, слышать метафизический голос внутри, который всегда, непрерывно звучал у Эдуарда Штейнберга.

Эта уникальная возможность показать связь между двумя мирами, внутренним и внешним, и, главное, быть понятым и услышанным другими, может быть, самый важный опыт и результат художественных открытий ХХ столетия.

В НЕМ БЫЛА БОЛЬШАЯ ЦЕЛЬНОСТЬ

С Эдиком Штейнбергом мы познакомились в 1955-м, летом. Его родители и мои снимали комнаты в одном доме. Аркадий Акимович недавно вернулся из лагеря. Там же жил художник Борис Петрович Свешников – еще молодой человек, тоже вернувшийся из лагеря.

Первую картину Эдика я увидел через несколько лет. Это было что-то в духе Рембрандта – много коричневого, густые тени. Потом его палитра посветлела, и живопись стала скорее наивной. Он нигде не учился, но достаточно того, что рядом был отец – человек, который заражал искусством любого, кто с ним соприкасался. Кое-кто из молодых художников, уже поучившихся, относился скептически к работам Эдика. Но в нем была большая цельность, развивался он, подчиняясь внутреннему импульсу, а не соображениям карьеры или моды.

Много лет его преследовала бедность, но ему повезло в том, что рядом была жена Галя, она верила в него, и бедность эту они переносили с достоинством, иногда казалось, даже весело.

Если говорить о достоинстве, то Эдику оно было свойственно в высшей степени. Он был настоящий демократ по душевному складу и одинаково говорил с рабочим и послом. Мог и созорничать. Так, однажды он невзначай спросил у важного банкира, взяв его под локоток: «Ну что, старичок, денежки-то водятся?» Тот не нашелся с ответом. Эд не только разговаривал так, но и ценил людей независимо от чина. Из-за этого и из-за его доброты и готовности помочь, когда ему самому помочь бы не мешало, он и Галя всегда были окружены людьми и пользовались их любовью.

Время принесло ему успех, которого он давно заслуживал. Помню еще выставку молодых художников на Кузнецком Мосту в начале 1960-х годов. Там было много способных художников, но и среди них картины Эдика выделялись своей свежестью.

ОН БЫЛ ДЛЯ НАС БЛИЗКИМ И РОДНЫМ