Материалы биографии - Эдик Штейнберг

Время принесло ему успех, которого он давно заслуживал. Помню еще выставку молодых художников на Кузнецком Мосту в начале 1960-х годов. Там было много способных художников, но и среди них картины Эдика выделялись своей свежестью.

ОН БЫЛ ДЛЯ НАС БЛИЗКИМ И РОДНЫМ

Нашу семью с Э. Штейнбергом свела встреча на реке, а подружили общая любовь к Тарусе и какое-то сильное, незримое обоюдное притяжение друг к другу.

Привязал рыбак у причала свою лодку и пришел договориться присмотреть за ней, так мы и познакомились.

Таруса – удивительный город в плане знакомства с интересными творческими людьми, они – самое главное сокровище этого города; чем быстрее это понимаешь, тем содержательнее и увлекательнее становится жизнь.

Наша встреча с Э. Штейнбергом и его женой Галиной Маневич – искусствоведом и литературным критиком – была настоящим подарком судьбы. Мы умели слушать и слышать, а они рассказывать, расставлять акценты, оценивать события, как современные, так и давно минувших лет, с высоты своего полета и богатого жизненного опыта. Часто у нас происходила переоценка тех или иных событий, им была интересна наша точка зрения. Я думаю, не ошибусь, если скажу, что для всех эти посиделки были всегда праздниками. Стиралась возрастная грань, время просто летело, Эдик дымил одной из многочисленных своих трубок и время от времени сотрясал атмосферу своим любимым обращением: «Послушай, старик», – причем это относилось как к моему мужу Александру, так и ко мне. Эта живая картина с голосами, с запахом, с эмоциями всегда со мной, ее нельзя потерять, испортить, в этом для меня ее истинная ценность!

Самое дорогое, что он нам мог дать, а мы – взять, – это знакомство с друзьями его семьи; он со щедростью учителя открывал свой внутренний мир, чтобы наш мир стал богаче. Он был для нас близким и родным человеком, удивительно простым снаружи и сложным, многогранным внутри.

А как мы, тарусяне, приглашенные на презентацию его выставки в Третьяковской галерее, гордились им! Искусствоведы с мировыми именами говорили о том, что он связывает Европу с Россией своим искусством и дорога эта проходит через д. Погорелку и Тарусу.

В гости к Э. Штейнбергу в Тарусу приезжали послы Франции, Германии, Мальты, многочисленные съемочные группы с центрального телевидения и из зарубежья. Своей славой он делился с нашим городом, открывал для них Тарусу.

Но, тем не менее, он всегда стремился быть и был почвенником, стремился быть свободным, здесь во многом помогла Франция, но и там он сохранил сильную российскую энергетику. А окончательно свободным он стал в Тарусе, на высоком косогоре у р. Таруски…

Я сегодня говорю Э. Штейнбергу и его жене Галине Маневич великое спасибо. Спасибо за все – за любовь, радушие, открытость, поддержку. Они для меня – одно целое, объединенное ласковым прозвищем «Эдики». А время, как он любил говорить, все оценит и разложит по полкам.

НА ГОДОВЩИНУ СО ДНЯ СМЕРТИ ЭДУАРДА ШТЕЙНБЕРГА

Эдик, знакомы мы лет тридцать были,Но не могу сказать все равно,Что как-то особенно сходились, дружили,Да при нашем различии было б смешноКлясться в очередной поддаче,Что мы друг для друга чего-то значим,А уж тем паче призывать к склонениюЗатертого смысла слова «уважение»,Только русский человек его поймет,Там, где черт ногу сломает, не разберет,Эту фразу «Ты меня уважаешь», что ли?В бесконечном беспутном русском застолье,Да и в гости мы друг к другу не ходили,Поэтому, наверное, так и не договорили,Что кроме «Старик, как дела?» скажешь,Встречаясь не часто на чужих вернисажах?А вот уже тризна, и обнаженным нервомЧувствую, куда спрятать вопросы странные,И пугают вспыхивающие слова экранные«Неправда это: “error, error”».Март занавесил снегами белымиТарусу, что сбылось, к несчастью, то сделано,И прошло с твоего ухода около годаВ сферы небесные из пространства земного,Если сказать высокопарным слогом,И это свершившееся стало прологомК тем тостам, что не стареют вновь:«За веру, искусство, Россию, любовь»,Под оком луны поставим «Лунную сонату»,Пусть небо Окою окрасится в дым,Я обращусь к тебе как брат к собрату,И, может, все-таки договорим.

ЭТЮД В СВЕТЛЫХ ТОНАХ

Мне хотелось бы сказать несколько слов о восприятии работ Штейнберга молодыми художниками в 70-х годах. Впервые я познакомился с творчеством Эдуарда Штейнберга зимой 1975 года на странной выставке в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ. В то время, как помнит старшее поколение, для независимых художников в России не существовало ни публикаций, ни каталогов, и познакомиться с творчеством художников можно было только у них в мастерских да на редких квартирных выставках. Так что эта чудо-выставка неофициальных художников на ВДНХ (sic!), по сути, была первая квазилегальная экспозиция на территории СССР, не считая осенней «однодневки» 1974 года в парке Измайлово.

Я помню долгое февральское предстояние в загоне за барьерами с милицией, радостное предвкушение очереди и сосредоточенное, оглашенное толпление в зале павильона, предназначенное для пропаганды успехов в медоносной промышленности. Все двигались по кругу справа налево, внимая развешанным по стенам никогда ранее не виденным картинам, столь отличавшимся от прочих, выставляемых в официальных залах. Разумеется, почти все, экспонируемое тогда в том зале на ВДНХ, для посетителей, незнакомых с авторами лично, было необычно и достойно обсуждения; все привлекало внимание. Но в этом ряду, в этой толпе я быстро выхватил тогда взглядом три светлые (что уже было редкостью в кругах тогдашнего андерграунда, тяготевшего к мрачным, сюрреалистическим сюжетам и темным краскам) и достаточно большие картины, с некими геометрическими фигурами: в них чувствовалась какая-то неземная, таинственная, одухотворенная и мощная система, которую я тогда слабо понимал, но куда очень хотелось войти и посмотреть на нее изнутри. Есть много спекуляций об иконоподобии картин Штейнберга: несмотря на тот эффект светоносного шока и ступор от созерцания столь необычного «чуда», я не стал бы настаивать на подобном утверждении, ибо для меня его работы 70-х годов предстали больше как пейзажи, чем «иконы», хотя мы действительно можем, при желании, принять за «иконы» структуру более поздних картин (из черной серии). В любом случае, я помню, что тогда мне очень хотелось понять, почему из этого живописного пространства исходит такая одухотворенная энергия вечности, столь отличная от прочих символистских и абстрактных работ на выставке.

Через несколько дней я пришел к Валере Герловину, который в то время занимался моим художественным образованием, и тот первым делом спросил меня, что мне понравилось на выставке. Я перечислил ему троих: Янкилевского (действительно поражал в то время своим размахом и пространственным мышлением), Целкова (бесспорный мастер, интриговавший тогда своей палитрой) и Штейнберга. «Ну, правильно, – сурово сказал наставник, – они там лучшие». Наш разговор о выставке длился не так уж долго, потому что уже в те годы мы были больше ориентированы на дискуссию вокруг полисемантических и многоплановых конструкций зарождавшегося в России концептуализма, чем на обсуждение метафизических глубин творчества старшего поколения, но на интуитивном уровне мы все хорошо считывали творческие замыслы и установки наших коллег. В большинстве случаев никаких вопросов не возникало, все было ясно. Однако в случае Штейнберга мне действительно хотелось понять для себя, что же скрывается за его символами и что вообще это за художник. Валера с симпатией рассказывал о Штейнберге, и я решил воспользоваться этой оказией:

– А мы можем как-нибудь сходить к нему?

– Хорошо, я договорюсь, – ответил Валерий.

Через какое-то время мы с энтузиазмом отправились в гости к Штейнбергу на Пушкинскую. Помню, что, помимо нас с Герловиными, там присутствовали Виталий Пацюков и Петя Беленок. Нас радушно встретили Эдик и Галя. За вечер Эдик показал нам кучу работ, был ироничен и дружелюбен, но упорно отказывался фотографироваться: «Старик, ты не меня снимай, ты работы снимай!» – твердил он мне. Что я и вынужден был делать… В процессе показа зрители долго спорили об увиденном в картинах и что-то пытались доказать друг другу, как будто это имело какое-то удивительное значение. Помнится, Штейнберг воспринимал все высказывания спокойно, как должное, и ни с кем особо не спорил. Впрочем, меня удивил один «ненужный», как мне показалось, комментарий Эдика к какому-то своему старому натюрморту с черепом: «Можете убедиться, что рисовать я тоже умею», – сказал он нам с очевидной самоиронией. «Как будто кто-то в этом сомневался», – подумал я.