Бабель - Ребекка Ф. Куанг

Присаживайся. Первое, что сделал профессор Ловелл, это расстегнул наручники Робина. Затем он провел его по лестнице в свой кабинет на седьмом этаже, где сейчас они сидели лицом друг к другу так непринужденно, словно собрались на еженедельное занятие.

Тебе очень повезло, что полиция связалась со мной первой. Представьте себе, если бы они нашли Джерома. Ты бы сейчас был без ног». Профессор Ловелл наклонился вперед, сцепив руки над своим столом. «Как долго ты воровал ресурсы для Общества Гермеса?»

Робин покраснел. Он не ожидал от профессора Ловелла такой прямоты. Этот вопрос был очень опасным. Профессор Лавелл, очевидно, знал о Гермесе. Но как много он знал? И как много Робин мог солгать? Возможно, он блефует, и Робин сможет выкрутиться, если будет правильно подбирать слова.

Говори правду», — сказал профессор Ловелл жестким, ровным голосом. Это единственное, что может спасти тебя сейчас».

Три месяца», — вздохнула Робин. Три месяца казались менее ужасными, чем три года, но достаточно долгими, чтобы звучать правдоподобно. «Только — только с лета».

«Понятно. В голосе профессора Лавелла не было злости. Спокойствие делало его ужасающе неразборчивым. Робин предпочла бы, чтобы он закричал.

«Сэр, я...

«Тише», — сказал профессор Ловелл.

Робин зажал рот. Это не имело значения. Он не знал, что бы он сказал. Не было никакого объяснения, никакого возможного оправдания. Он мог только признать очевидность своего предательства и ждать последствий. Но если он сможет не упоминать имена Рами и Виктории, если он сможет убедить профессора Ловелла, что действовал в одиночку, этого будет достаточно.

«Подумать только, — сказал профессор Ловелл после долгого раздумья, — что ты оказался таким отвратительно неблагодарным».

Он откинулся назад и покачал головой. Я сделал для тебя больше, чем ты можешь себе представить. Ты был мальчиком из дока в Кантоне. Твоя мать была изгоем. Даже если бы твой отец был китайцем, — горло профессора Лавелла пульсировало, и это было самое большое признание, которое он когда-либо сделает, Робин знал, — твое положение было бы таким же. Ты бы всю жизнь прожил на гроши. Ты бы никогда не увидел берегов Англии. Ты бы никогда не читал Горация, Гомера или Фукидида — да что там, ты бы вообще никогда не открыл ни одной книги. Ты бы жил и умер в убожестве и невежестве, не представляя себе мир возможностей, которые я тебе предоставил. Я поднял тебя из нищеты. Я подарил тебе мир».

«Сэр, я не...

«Как ты смеешь? Как ты посмел плюнуть в лицо всему, что тебе было дано?

«Сэр...

Ты знаешь, какой привилегией тебя наделил этот университет? Голос профессора Ловелла не изменился в громкости, но каждый слог становился длиннее, сначала тягучим, а затем выплюнутым, как будто он откусывал слова с конца. Ты знаешь, сколько большинство семей платят, чтобы отправить своих сыновей в Оксфорд? Ты пользуешься комнатами и жильем бесплатно. Ты получаешь ежемесячное пособие. У тебя есть доступ к самым большим хранилищам знаний в мире. Неужели ты думаешь, что твоя ситуация обычна?

В голове Робина пронеслись сотни аргументов — что он не просил этих привилегий Оксфорда, не выбирал, чтобы его вообще вывезли из Кантона, что щедрость университета не должна требовать от него постоянной, беспрекословной лояльности короне и ее колониальным проектам, а если и требовала, то это была особая форма рабства, на которую он никогда не соглашался. Он не желал такой судьбы, пока она не навалилась на него, не решила за него. Он не знает, какую жизнь он выбрал бы — эту или ту, в которой он вырос бы в Кантоне, среди людей, которые выглядели и говорили так же, как он.

Но какое это имело значение? Профессор Ловелл вряд ли стал бы сочувствовать. Важно было только то, что Робин виновен.

Тебе было весело? Профессор Ловелл скривил губы. Ты получил от этого острые ощущения? О, должно быть, да. Думаю, ты считал себя героем одной из своих маленьких историй — этаким Диком Терпином, не так ли? Ты всегда любил свои «грошовые страшилки». Усталый студент днем и лихой вор ночью? Это было романтично, Робин Свифт?

«Нет.» Робин расправил плечи и постарался, по крайней мере, не казаться таким жалким напуганным. Если его собирались наказать, то он мог бы и поступиться своими принципами. «Нет, я поступал правильно».

«О? И что же правильно?»

Я знаю, что вам все равно. Но я сделал это, и мне не жаль, и вы можете делать все, что хотите...

Нет, Робин. Скажи мне, за что ты боролся». Профессор Ловелл откинулся назад, сцепил пальцы и кивнул. Как будто это был экзамен. Как будто он действительно слушал. «Давай, убеждай меня. Постарайся завербовать меня. Сделай все возможное».

«То, как Бабель накапливает материалы, не справедливо», — сказал Робин.

О! Это не справедливо!

«Это неправильно, — сердито продолжал Робин. Это эгоистично. Все наше серебро уходит на роскошь, на армию, на изготовление кружев и оружия, когда есть люди, умирающие от простых вещей, которые эти слитки могли бы исправить. Неправильно, что вы набираете студентов из других стран для работы в вашем центре переводов, а их родины ничего не получают взамен».

Он хорошо знал эти аргументы. Он повторял то, что говорил ему Гриффин, истины, которые он усвоил. Но перед лицом каменного молчания профессора Ловелла все это казалось таким глупым. Его голос звучал хрупко и тонко, он был отчаянно не уверен в себе.

«И если тебе действительно так отвратительны способы обогащения Бабеля, — продолжал профессор Ловелл, — то почему ты, казалось, всегда с радостью брал его деньги?

Робин вздрогнул. «Я не... я не просил...» Но это было бессвязно. Он прервался, щеки пылали.

«Ты пьешь шампанское, Робин. Ты получаешь свое пособие. Ты живешь в своей меблированной комнате на Мэгпай-лейн, расхаживаешь по улицам во фраках и сшитой на заказ одежде, все это оплачивает школа, и все же ты говоришь, что все эти деньги достаются тебе от крови. Тебя это не беспокоит?

И в этом была суть всего этого, не так ли? Теоретически Робин всегда был готов отказаться от некоторых вещей ради революции, в которую он наполовину верил. Он был не против сопротивления, пока оно не причиняло ему вреда. И противоречие было в порядке вещей, пока он не задумывался над ним слишком сильно и не присматривался. Но в таком мрачном изложении казалось неопровержимым, что Робин отнюдь