Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

— Очень трудно подобрать стиль, — говорит Бобо. — Я совершенно выбился из сил. Это должно быть написано так, чтобы было понятно и персоналу клиники, и чиновникам.

Бобо показывает мне список тех, у кого надо взять интервью.

— Я договорился более чем с половиной людей из моего списка, — поясняет он. — Это отняло довольно много времени. Остальное пусть на себя Хольгер возьмет; думаю, он справится. Ты выглядишь усталой, Моника. Все хорошо?

Я рассказываю Бобо про кур.

Он качает головой и улыбается.

— Это просто невероятно экзотично, — говорит он.

— Да, но поводов для волнений стало больше, чем я рассчитывала, — отвечаю я.

Лене входит в комнату без стука.

— Моника, — начинает она, — мы можем провести короткую встречу через десять минут? Надо взглянуть на твой текст.

— О, нет, — вздыхаю я. — Я не могу — я должна встретиться с Гейром за обедом, это очень важно. Это насчет Майкен.

Лене пристально смотрит на меня, задерживая взгляд чуть дольше, чем обычно, словно надеется, что я передумаю.

— Ладно. В час тогда?

— Полвторого, — торгуюсь я.

— Ну хорошо, — сдается она и выходит, и дверь мягко закрывается за ее спиной.

Юнатан закатывает глаза и передергивает плечами, но он не слишком убедителен, и у меня появляется чувство, что с текстом что-то не так. Что со мной что-то не так. Я отправляю сообщение Тронду Хенрику: «Иду на обед с Гейром, думай обо мне. Люблю тебя». Почти сразу же приходит ответ: «Вся эта возня ничего не значит. Я люблю тебя, приходи скорей домой».

Мы с Гейром встречаемся на площади Эгерторгет и находим кафе с большими витражными окнами. Все еще идет снег, улицы украшены к Рождеству, кругом горят свечи. Тучный молодой человек сидит и печатает что-то в ноутбуке одним пальцем. Официантка приносит нам меню, Гейр листает страницы, отстраненно интересуется моей жизнью.

— Ну и каково это — жить за городом?

Он разглядывает официантку сквозь стекла очков для чтения, которые, как мне кажется, придают ему странноватый вид и несколько старят, но добавляют незнакомого шарма и авторитета.

— Пай с сыром, — делает заказ Гейр. — А можно подать к нему хлеб и масло?

— Да, непременно, — отвечает официантка. Гейр кивает, смотрит в меню и медлит. Потом поднимает глаза на меня. — Я голоден.

Он переводит взгляд на официантку:

— Тогда мне пай. И вот эту воду — «Фаррис», только в зеленой бутылке.

— У нас есть только в синей, — произносит она.

— Хм, — на минуту он задумывается, но потом расплывается в улыбке, — тогда несите в синей, что делать.

Я киваю и улыбаюсь.

— Мне то же самое, — говорю я официантке.

У меня появляется знакомое собственническое чувство, когда я слышу, как он разговаривает с другими людьми, несколько высокомерно или покровительственно. Продавец в магазине, учитель Майкен, доставка продуктов — так он обычно говорит и по телефону, пока я стою разъяренная в коридоре его квартиры и жду, когда он отыщет зимнюю одежду Майкен. Так он может говорить даже с собственной сестрой, с Элизой, и Кристин, и официантками в кафе. Как-то он сказал: «Не знаю, любили ли мы вообще когда-нибудь друг друга».

Любили ли мы когда-нибудь друг друга? Если бы он не произнес этого, я была бы уверена в своей любви и могла бы рассказать ему о ней, но я не хотела неразделенной любви.

Да, возможно, мы никогда по-настоящему не любили друг друга.

Возможно, нас просто объединяли привязанность и дружба. Такие вещи мы могли сказать друг другу в разговоре, словно рассуждая, но в действительности просто для того, чтобы сделать другому больно, словно хотели проявить великодушие, трезво и честно оценить наши чувства, но на поверку слова оборачивались лишь высокопарными фигурами речи, подтверждающими напускную бесчувственность.

Какая-то женщина поднимается из-за столика и застегивает молнию на куртке до самого горла, замирает, вытянув длинную шею и скосив глаза. Гейр бросает на меня быстрый взгляд.

— Майкен, — начинает он. — Майкен выразила желание остаться у меня на Рождество.

Выразила желание.

— Нет, она не останется, — говорю я. — В этом году она проведет Рождество со мной. С тобой она оставалась на прошлое.

— Нужно в первую очередь прислушиваться к желаниям самого ребенка, — настаивает он.

Гейр взбалтывает воду в бутылке, и мы оба не произносим ни звука, пока воздух с тихим шипением не выходит из горлышка. Я слышу, как две женщины радостно болтают за столиком за моей спиной. Гейр отмеряет слова спокойно и рассудительно, поднимает стакан, делает глоток и продолжает. Он говорит, что ребенок должен иметь право голоса. Что важно прислушиваться к желаниям ребенка. Мне так и хочется его поправить: «к желаниям чертова ребенка». И еще «маленькой интриганки и манипулятора».

Кажется, он только этого и ждет, подводит к тому, чтобы я не выдержала и произнесла эти слова, и если ему удастся меня спровоцировать — дело в шляпе, он выиграл.

— Майкен сказала, что она чувствует себя немного подавленной, ведь ей пришлось переехать за город, у нее появились отчим и сводная сестра, — продолжает Гейр.

У меня перехватывает дыхание.

— Но она хотела этого! Мы с ней это обсуждали, и она согласилась! — Мои слова звучат беспомощно или лицемерно.

Гейр коротко кивает.

— Но ей десять лет, — говорит он. — В прошлом году ей было девять, она могла не осознавать всех последствий.

Взрослый человек может добиться от десятилетнего ребенка всего, что ему нужно. Я не могу себе представить, как бы Майкен объясняла Гейру, что она чувствует. Я уверена, у Гейра Майкен ведет себя совсем по-другому: например, требует глазунью, а не омлет на завтрак, не настаивает на том, чтобы ей дали два одеяла, или встает в совершенно другом настроении по утрам и на вопросы Гейра реагирует иначе, чем на мои. И возможно, у нее не бывает приступов ярости и истерик, которые она уже, собственно, переросла. Я всегда рассказывала Гейру обо всем, и он всегда давал мне советы. Но внезапно все оборачивается так, что именно теперь он может злоупотребить моим доверием, так что мне приходится держать язык за зубами. Больше никогда я не смогу сказать ему: «О, я такая плохая мать! Ох, Майкен будет ненавидеть меня, когда вырастет».

Официантка приносит еду, Гейр хотел было продолжить, но осекся.

— Вот если бы только мы могли нормально разговаривать друг с другом, — начинает он, как только официантка уходит. — Обсуждать проблемы по существу, разговаривать конструктивно. Нам было бы намного комфортнее.

«Намного комфортнее» — никто,